Рассказы про бандитов

[Paladin]

Доброго! Выкладываю несколько рассказов Владимира Нестеренко (Адольфыча)
приятного прочтения

Первый погром
Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.
Первые и жестокие – средних жрет время.
Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов – пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.
В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто – обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.
Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был, как в разведке. Куда поедем, кого лупить – сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.
Никто не тренировался, и вообще какое-то жужжание в воздухе: «звери, звери, звери».
Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня, наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали азера, простые честные трудоголики с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро в глубь гетто.
Звери отказались платить.
Больше ни хуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом
арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики – так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.
Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй, дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.
Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.
Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство-рабовладелец перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.
Ни хуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно если некого больше.
Шли эшелонами.
Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.
Буцкоманда, боевики – первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые – как живые.
Второй эшелон – ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был занят спортсменами.
А еще дальше стоял третий эшелон – малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времена перемен.
Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков – оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей – бегать за ними по пустырям никто не хотел.
– Слюшай, ты говорыш, нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал – надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…
Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой – вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам: мелкие и черные – это нищета, рабы; высокие и посветлее – начальники.
Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» – последнее человеческое слово в акции.
Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно – чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.
Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал важного…
Как всегда в таком деле – понеслись отрывки.
Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…
Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел рядом…
Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…
Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько – еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще – уж слишком плакатное у него было лицо, не военное.
Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие – мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках – какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка – иначе не мужчина. Вот эти шапки слетают с головы от первого удара, а поднимать – жизнь дороже…
Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава Богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас
подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их на хуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…
Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.
Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.
Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз – не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.
В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.
Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их ни за хуй в том сортире, это было одно здание – весовая, сортир и дирекция.
Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.

 

[Paladin]

Квентину с любовью
Началась история с того, что малолетки, перебежавшие к Батьке из одной мелкой группировки, наголову разгромленной милицией, решили выкупить какой-то магазин. Точнее, ничего они не решили, и выкупать у них было не на что, выкупал магазин – то ли овощной, то ли рыбный, я за давностью лет забыл подробности – их бизнесмен, барыга, по-старому. Находился магазин в полуподвале общежития иностранных студентов, а студенты, в массе своей, в то время бродили по ночам, сливаясь с тьмой, и продавали героин. Никакого отношения мы к этой торговле не имели и в эти места заезжали редко, я так вообще до описываемых событий ни разу там не бывал. Говорили, что там неспокойно, но говорили-то в основном проститутки, а рабочей девушке везде неспокойно, но не о блядях сейчас речь.
Магазин, облюбованный барыгой, оказался спорным – еще кто-то захотел его выкупить, чинуша из исполкома брал лавэ с двух рук, а потом сказал, в частном порядке: решайте, граждане, между собой. Такой себе польский тендер – у кого хуй больше, тот и пан.
Батько долго не думал и возложил роль большого хуя на нас с Серым, не знаю, с каких делов, может, не забыл нам одну шутку, о которой тоже речь сейчас не идет, а может, просто мы были лучшие и первые, по крайней мере, из попавшихся ему в тот день на глаза. Дав задачу малолеткам рассредоточиться по окрестным наливайкам, в пределах прямой видимости, и дожидаться нас с Серым, мы поперлись по своим делам и, порешав вопросы, охуеть можно, сколько в то время было важных вопросов, голодные и злые ехали на стрелку, разговаривая хуй знает о чем.
Серый, в прошлом чемпион чего-то там по боксу, человек без зубов и сомнений, любил поесть. Я тоже. Мы были в категории супертяж, да в молодости все впрок. Ну а поесть нам нигде не удалось, и непонятно было, получится ли, мы курили и разговаривали о еде.
– Я в заповедник ездил, рыбу ловить, блядь, там такая рыба – я не видел раньше. Знаешь такую – калкан?
– Не, не слышал даже. На что похожа?
– На камбалу, только толстая, – Серый показал пальцами, насколько толстая, получилось, что сантиметров десять.
– Не, не знаю. Еще там что водится?
– Да все водится, это ж заповедник. Осетры, пеленгаст, еще какая-то блядь, я не помню, как называется, вкусная. Жаришь, а она прямо растекается на сковородке, такая жирная.
– А как тебя туда пустили?
– А ты не знаешь как? По блату, тренировался с одним хуем, он там начальник.
– А хули меня не пускают?
– А ты просил, что-ли? Хочешь, поехали осенью, летом нельзя, профессора всякие съезжаются, изучают природу.
– Да на хуй мне на море осенью, я б летом съездил. Ну да хуй с ним, там ебать только этого калкана и можно, так? Телок нет?
– Это да, телок нет. Только калкана хуй выебешь, колючки вот такие, – Серый показал свой изуродованный переломами мизинец. – Слушай, а с кем мы на стрелку едем? – за полчаса до стрелки он заинтересовался предметом.
– С палестинцами какими-то.
– С кем???
– Да хуй его знает. Малые сказали, что какие-то палестинцы, Батько, по-моему, и сам не по курсам. Они выкупить этот погреб хотят.
– Блядь, это те, что беженцы? Которых выгнали на хуй?
– Те самые. Маленький, но гордый народ.
– Блядь, это тот, что в косынке ходит, большой друг Советского Союза? Мы им помогали, Леня покойный в десны целовался, а они тут стрелки забивают?!
– Серый, не гони беса, мы еще не приехали. И раз такое дело, я тебя прошу – ты не газуй со старта, может, просто попиздим, покошмарим их немного, да и разойдемся, я жрать хочу, как пес.
– Та я не газую. Я тебе скажу – закончим здесь, поедем ко мне, жена с утра котлеты замутила, настоящие котлеты, по-киевски, я индейку купил на базаре. Настоящая котлета по-киевски не из курицы, а из индейки. И внутрь можно масло, а можно сыр. Я больше сыр люблю.
– Хорошо, базару нет. Бутылку брать?
– На хуя, все есть, еще помнишь, тот, Распутин, сверху-снизу.
– У тебя осталось еще?
– А у тебя что, нет?
– Я уже и забыл, там было-то по три ящика.
– Женись, и будет все нормально. Катя сразу спрятала и по одной штуке выдает.
– Так хули там одной штуки, только расстраиваться.
– Я у соседа ящик оставил, в гараже, она одну выдаст, и с собой две принесем.
– Серый, ты продуманный до делов. Отдыхаешь в заповеднике, жена котлетами кормит, сосед – пособник рэкетиров. Надо и себе так.
– Так, вот мы, вроде, и приехали. Вон тот гадюшник, где они стрелу забили. Злоебучее кафе, «Романтика» называется. Сейчас привстанем за кустами, посмотрим на движуху, – иногда Серый становился излишне разговорчивым, сказывалась семейная жизнь: воспитывал жену и тещу.
– Серый, а правда, что теща тебя на «вы» называет?
– Ну, называет. Я ее тоже на «вы». Мамой называю.
– Мне Горький рассказал. Как она дверь открыла из своей комнаты, а ты ей, не поворачиваясь: «Мама, я же сказал, закройте двери».
– Блядь, я не помню. Горький, оказывается, говномут еще ко всему.
– А чего здесь он наговномутил? Рассказал, по – ржали.
– Хай над своими ржет, а над своими я сам по – смеюсь.
– Да ладно тебе, сильно ты серьезный последнее время.
– Слушай, ну его на хуй, меня обсуждать. Давай про жидов поговорим.
– Давай про жидов, я всегда на любые темы готов поддержать.
– Я тебе скажу – эти палестинцы те же самые жиды. Между собой не могут разрулить.
– Да ну на хуй, какие они жиды? Они арабы.
– Ты этого Ясира видел? В профиль? Губу эту висячую, нос?
– Видел. Я его с детства вижу по ящику, он мне уже как член семьи.
– Да, так вот, этот Ясир – самый настоящий жид.
– А ты что, жидов ненавидишь?
– Да при чем тут «ненавижу»? Нормально отношусь, особенно если лавэ заносят. У меня и друзья евреи есть. Жираф, например. Только если нам стрелки начинают забивать, то это уже не евреи, а жиды. И наебывать любят.
– Эти, вроде, не наебывают. Я в Чехии видел – дали пацану ростовскому под лопатку шилом – сразу крякнул.
– В натуре?
– В натуре. Они там начали чего-то с них получать, те на обмене стояли, договорились, типа, на завтра, он подошел за деньгами – тут ему и дали.
– Ты смотри, опасные пидоры. А вот скажи, почему они к нам прибежали? Там что, мало стран на этом злоебучем востоке?
– Хуй его знает, мне похуй. Слушай, ты «Криминальное чтиво» смотрел?
– Смотрел, кассету взял. Охуенный фильм, и музон охуенный.
– Ничего не напоминает? Как негр и Траволта на стрелу ехали?
– Не, а что?
– Они тоже про жратву и про народы базарили.
– Так ты кто будешь – негр или додик?
– Серый, ты что, ебанулся? Что значит додик, ты кому это говоришь?
– Не, ну раз похожи, там их двое было – один негр, а второй с патлами, невыебанный.
– Блядь, с тобой уже говорить нельзя, может, купить тебе «Сникерс», чтоб попустило?
– Я их не жру, зубов и так нет. А над тещей моей ржать можно?
– Так, Серый, смотри, приехали.
К кафе подъехала странная машина, я таких и не видел – с круглыми фарами, куцым кузовом, маленькая, из нее вылезли четверо: трое черных, один белый.
– Серый, это что, «Трабант»?
– Не, это «Порш», 911-й. Просто времен карибского кризиса. Ты вон того пидора здорового знаешь?
– Знаю.
– И я знаю. Это мусор из спецроты. Принимал меня когда-то.
– Его выгнали давно, год назад. Говорили, за зверство, на самом деле за бух. Он тыкался-тыкался, на базаре сторожем работал. Видно, прибился к зверям.
– Ага, блядина, подстелился под немытых. Он теперь не мусор, так?
– Не мусор.
– Можно и по тыкве прорезать, правильно?
– Серега, мы ж на котлеты собирались, к теще твоей. Щас теранем, да и поедем, на хуй он нужен?
– Да не нужен. Просто, как его еще выловить?
– А что, он тебя пиздил?
– Не, сказал там пару слов не в тему. Прикинь, говорит: «Ты, блядь, здоровый, давай поспаррингуем!» А у меня руки ремнем связаны, опухли, аж синие, и я лбом в стенку упираюсь, ноги на шпагат.
– Да, пидорыло. Он к Маргоше хотел в бригаду, так те его развели на вступительные – уплатил полштуки, они его на хуй послали.
– В натуре? – Серый посмеялся и завел машину. – Точно, на хуй он нужен. Ну хорошо, а где малые?
– В соседнем гадючнике сидят, как подъедем – повыскакивают.
– Ну, давай, поехали.
– Серый, не газуй со старта, нам все равно с этого магазина не обломится ни хуя.
– Да не кипешуй, все будет как надо.
Подъехав к стоящим возле кафе зверям, мы вылезли и встали возле машины. Из соседнего кафе начали выходить дети, у них были с собой палки от шведской стенки. Оглянувшись по сторонам, от группы маленьких, но гордых людей отделился самый маленький. Он был похож на Черномора из старого фильма про Руслана и Людмилу, только без бороды. Огромная голова, лысина, свисающий до нижней губы нос, кустистые брови.
– Добрий дэнь, пацани! С кэм тут можно гаварыть? Я Омар.
Ответом ему были полные голодной ненависти слова Серого:
– Какой, на хуй, Омар-кальмар, тут шо тебе, блядина, рыбный магазин?!

 

[Paladin]

Наследство
Ехать было далеко, за шестьсот километров. Никакого заработка, ехали по общему делу, поманеврировать в этом убогом городишке.
Как военный флот, заходящий в чужие порты, показать флаг с мертвой головой.
Модные мобилки, «моторолы», носили специальные люди, в руках, как ядерные чемоданы. Телефоны попроще были намертво прикручены в машинах.
За городом они не работали, да и в городе брали не везде.
Чтобы не потеряться в дороге без связи, решили ехать караваном, а встретиться за КПП на рассвете.
Караваны в то время ходили часто, и мусора на КПП по ночам записывали номера машин. При мерно тогда же на КПП стали строить ДОТы.
Наш старший, Санек, мутный, шустренький дядя лет сорока, дал мне ключи от хаты. Он как раз начал богатеть и работал на износ, лез в каждую дырку, боялся ошибиться, над ним тоже был старший, а вокруг завистники.
– Вован, заночуете на хате, соберетесь с вечера, пусть водилы отсыпаются, а вы так перекантуйтесь, кроватей на всех не хватит. В шесть утра на трассе, первый мост за КПП. Сильно не бухайте и не тушите бычки об стол, а то попривыкали, на хуй.
– Это что, твоя хата? Чего ты колотишься? – Санек явно перерождался, вел себя не по понятиям, столы какие-то, думал о незначительной хуйне.
Впрочем, хуй его знает, может, он таким и был, я его плохо знал, он был новым старшим, предыдущий пропал без вести, а тот, что был еще раньше, получил восемь лет строгого.
– При чем здесь «колотишься»?! – зачастил Санек лагерной скороговорочкой. – Хата съемная, дорогая, я там и с телками зависаю, друзья приезжают, короче, ты понял, не хулиганьте, не ведите себя как всегда, пора культуры набираться, – и заржал, как конь, показывая, что это шутка, все путем, братва и все такое.
– Как скажешь, – я взял ключи, и мы поехали. Хата и в самом деле была дорогая – три комнаты, импортная мебель, посуда, круглая ванна с черным зеркалом на потолке, здоровый телевизор – я в такой хате был первый раз, понял, чего Санек колотился.
Особенно когда увидел на полированном столе следы от окурков. Были, значит, случаи.
Выпили на восьмерых три литровых водки.
Паленый в Закарпатье «Распутин» вставил сразу, закуски не было, все не по доброму, да и обстановочка, зеркало в ванной.
Разврат ожесточает сердце, а жестокость склоняет к разврату.
– Вован, так Санек здесь с телками зависает? – поинтересовался Рыжий, молодой ветеран движения, начинавший еще с наперстков. С каких-то хуев он считал себя продуманным и всегда начинал издалека.
– Надо газету купить, с объявлениями. Закажем двух дур на всех, лавэ есть, мне Санек дал, – мы давно уже понимали друг друга с полуслова.
– Да на хуя дурам платить, лучше раздерибаним эту сотку. А сутенеры залупятся – забьем в говно! – это уже голос народа, наверно, и у Махно так же решались важные вопросы.
– Могут деньги вперед, суки. Ладно, там видно будет, пиздуйте кто-нибудь за газетой. И бутылку еще купите.
– А эти? – Рыжий махнул рукой в сторону спальни, где храпели водители. – Разбудим?
– Пускай спят, не хватало еще разбиться на хуй.
Рыжий рванул за газетой.
Через десять минут, усевшись вокруг стола, мы изучали газету, как крестьяне в кино.
– Так, «Маркиза для вас», «Красавицы скучают», «Ночная бабочка» – куда будем звонить?
– Давай в «Маркизу» – они в центре, хоть не будут два часа добираться.
– Дурак, это ж диспетчера телефон, а дуры на другой хате, могут вообще в какой-то жопе сидеть, это без разницы, какой у них телефон, – еще один умный, кличка Двоечник.
– Что значит дурак? Ты гонишь, вася?
– Кто вася?! – Санек был прав, хулиганство – это наш образ жизни.
Я набрал номер, после затяжных гудков на той стороне сняли трубку.
– Але, – скрипучий женский голос.
– Я по объявлению, – долго говорить с обладательницей такого голоса не хотелось, разве что застряв в лифте.
– Два часа пятьдесят долларов, час – тридцать – проскрипела трубка.
– Давайте, двух девушек, на два часа.
– Вас там сколько? – подозрительно скрипнуло в трубке, наверно, услышала голоса.
– Мы с товарищем, – спокойно сказал я, жестами показывая остальным на трубку, на лоб, а потом просто пригрозил кулаком.
– Хорошо, какой у вас адрес?
– Сейчас посмотрю, – я полез за запиской с адресом, которую мне дал Санек, и зачитал.
– Мы не поедем, – в трубке не скрипнуло, а звякнуло.
– Что значит «не поедете»? Почему?
– Вы лучше знаете.
Короткие гудки.
Минут пять мы проклинали скрипучую дуру. Рыжий нажал повтор, рассказал в трубку, через сколько минут мы у них будем и что сделаем со старой блядью. В третий раз дозвониться не удалось, поставили в «черный список» на АОНе.
Стало интересно, я никогда не сталкивался с такими выходками, обычно просто не приезжали, если что-то подозревали.
В течение часа мы обзвонили всех «красавиц», «волшебниц», «бабочек» и «кошечек».
В «кошечках» прохрипели: «Этот адрес не обслуживается», – видимо на телефоне сидела бывшая официантка.
«Красавицы» попросили больше не звонить.
«Очаровательные» просто положили трубку.
– Бля, да что тут было? – даже самый нелюбопытный, Рома, работавший раньше на бойне, заинтересовался.
– Хуй его знает. Да, может, оно и к лучшему, один раз вот так жду халяв, звонок в двери, смотрю – а там два омоновца стоят. Я волыну в окно, открываю – а они мне: «Девочек заказывали?» – подрабатывали, суки.
Вечер воспоминаний, мата, «Распутина» и телевизора.
Наутро мы храпели в машинах, ехали хуй знает куда, навстречу судьбе. Пили воду, как Распутин – в про руби.
Закончив визит вежливости, пообедав, поперлись домой, без ночевки, да и где заночевать сорока разбойникам…
Я сел к Саньку в машину и рассказал ему эту историю. Он заржал и, не отрываясь от дороги, была ночь и дождь, раскрыл мне глаза на загадочное поведение проституток.
– Там у меня запорожские пацаны останавливались недавно. Вот они и погуляли.
– В смысле? Не заплатили и охранникам дали пизды?
– Да ты хуево их знаешь, Вован. Они говорят этой твари: «Смотри, не пришли каких-нибудь поганок, чтоб телки были хорошие», – Санек опять заржал.
– Ну и?
– А привезли каких-то халяв грязных – так они сутенера в сраку выебали.
– Да ты что? Выебали? – я не на шутку удивился и задал глупый вопрос: – При телках?
– Ну да.
– А телок тоже? – я спрашивал, чтобы скрыть свою растерянность.
– Да нет, на хуй они нужны.
– Нехуевые запорожские, – я тихо присвистнул.
– Не свисти, Вован, срок насвистишь, – снова сверкнул фиксами Санек.
Через пару месяцев, когда Саньку неизвестный гражданин выстрелил в затылок из ТТ и снес полчерепа, я помчался к его бизнесмену, запуганному маленькому человечку. Саня из крысячьих соображений никому его не светил, чтобы не заносить долю.
Барыга так боялся всего, что Саня ему почти доверял и хранил у него разную нелегальную хуйню. Про его существование я узнал случайно и решил опередить мародеров.
– Привет! Я за Саниными вещами, ему уже не надо.
– Простите, а вы кто? – заблеял хранитель.
– Ты что, хуйло?
– Понял. Вот, только видеокассеты, больше нет ничего, ничего нет, – запричитал коммерсант, красиво, со слезой.
– Ладно, хуй с тобой. Крыша будет та же, а деньги будешь давать через меня. Понял?
– Понял.
– Ну, будем дружить, – я забрал три кассеты и пошел.
На первой кассете блядям ставили клизмы, а по том жрали говно. Один порнушник был похож на Гитлера. Сильно похож, только усы побольше и голый.
На второй кассете жирный, кучерявый, похожий на литовца блондин с бородкой подвешивал дур на веревке, обмотав эту веревку вокруг сисек. Пиздил кнутом, плетками, мухобойкой и бамбуковой удочкой. Подвешивал к пизде килограммовые гири от рыночных весов и гири от ходиков, в форме еловых шишек.
На третьей – суровые культуристы в белье от «Кэлвин Кляйн» ебали друг друга в рот и жопу.
Ну, допустим, про культуристов я и раньше догадывался.
В одиночестве я сидел перед телевизором, смотрел наследство Санька, прозревал.
И думал: «Какие еще на хуй запорожские…»

 

[Paladin]

Правильный подход
Не люблю всякие бычьи мелодии, да и мобилки тогда еще не программировались. Так что мой телефон звонил просто и жестоко, на самой большой громкости, я глуховат, артиллерист.
Любой звонок в час ночи тогда означал какую-то хуйню, приключения, от которых уже кумарило.
Звонил товарищ, мелкий фабрикант, я служил у него менеджером по связям с общественностью, она тогда была очень активна.
– Привет, можешь приехать? – нервный голосок, скороговорочка.
– Могу. Что-то случилось?
– Не по телефону.
Во-во, это самая что ни на есть хуйня, когда не по телефону…
А дело было так.
Товарищ, со своим приятелем, Сашей, вышли из офиса за сигаретами. Это было время ларьков, девяносто пятый, фонари почти не горели на улицах, и жизнь освещали ларьки.
Ошибкой было обнажение полтинника. Компания молодых людей, человека четыре, тусовалась у стойбища ларьков, очага культуры на этой забытой Богом улице.
Главный урел, его называли Слива, не знаю, погоняло это или фамилия, подошел к мирным покупателям и поинтересовался, что означают длинные волосы и серьги в ушах. И предложил отойти за ларьки, во тьму, поспорить, стоит ли на их улице и так далее.
Фабрикантов его предложение не сильно заинтересовало. Диспуты эти они знали еще со времен хиппи, и спорили не раз, с переменным успехом.
Они стали отступать в сторону офиса, а Слива с компанией стал преследовать.
В критический момент, никто еще не знал, что он критический, главшпан достал из-за пояса огнестрельный предмет, скорее всего, самопал, и рявкнул, как герой Котовский: «Ключи от машины сюда!»
У фабрикантов был убитый «фольксваген», второй «гольф», который вызывающе красно стоял у входа в офис.
Дальше все было как в кино. Саша, друг фабриканта, открыл машину, достал пневматический пистолет из-под сиденья, выстрелил – и выбил Сливе глаз.
Он служил в спецназе, в Афгане, а после войны отпустил длинные волосы и продел в ухо серьгу.
На меткость стрельбы не повлияло.
Дальше приехали мусора, свидетели, составлялись протоколы.
Не помню, когда я в последний раз так смеялся.
Отсмеявшись и приколотив еще, я начал выяснять, что от меня требуется, пока при памяти.
Оказалось, мусора, увидев офис, компы и «фольксваген», решили подоить двух коров. По крайней мере, намекнули, что нельзя выбивать хорошим людям глаза.
Идея была в том, чтобы я донес до Сливы смысл поговорки: «Кто старое помянет…»
Трава была хорошей, я сразу сообразил, что делать.
На следующий день я с приятелем поехал в больничку, где лежал Слива, проведать раненого. До этого заехали на рынок, за инвентарем.
Лифт не работал, и мы поднимались пешочком, на седьмой этаж, в глазное отделение.
От этого наше отношение к Сливе лучше не стало.
Когда мы подошли к будке медсестры, чтобы выяснить, где именно его, барана, искать, тусовавшие по коридору слепые стали расходиться по палатам. Наверно, их насторожил наш диалог, в котором часто повторялись слова «…хуйло, сука, смотри, бля, куда забрался, ебучка одноглазая, не хватало еще, чтобы каждый пидарас…».
На перехват нам бросилась какая-то женщина, мне по пояс, с плоским, как блин, ебальником. Одета она была в коричневое кожаное пальто с воротником из чернобурки.
– Я вас не пущу до моего сына!
– Мамочка, да вы что, мы же поговорить, у нас хорошие новости.
– Не пущу, шо вам надо, не надо вам с ним говорить!
Через пару минут уговоров она согласилась пустить одного из нас.
Хуй его знает, чем она руководствовалась.
В палате я обнаружил Сливу. Такой себе штришок, боевой поросенок, мясо с салом. Стильный пацан, синие шерстяные рейтузы в обтяжку, клетчатая рубашка, под ней тельняшка, на руке корявая портачка и «командирские» часы.
Беседовали мы не долго, он говорил, говорил, что у него нет глаза, как он будет работать, нужна компенсация, я кивал, кивал.
Потом он согласился с моими доводами.
Мы попрощались, и я оставил его выздоравливать.
Помахав ручкой мамаше, мы похуярили по лестнице, ну, вниз – это не вверх.
Шило, которое я показал Сливе, я выбросил из окна машины, на хуя оно мне нужно, я вообще-то не хозяин, у меня и дома нет.

 

[Paladin]

Одни жиды
Жираф позвонил утром, он вообще жаворонок, поэтому и виделись мы с ним редко. А может, не виделись, потому что он потихоньку отходил от движения, нащупал себе пару жирных клопов-бизнесменов и сам становился таким же. Я помычал спросонья, что – не помню, а к обеду, приехав на стрелку в спортзал, увидел Жира, он меня дожидался. Верная примета, что дело было важное, по крайней мере, для него, обычно он опаздывал.
Жир – это от Жирафа, он как раз доставал мне до подмышки, значит, Жираф. С усами – Гитлер, карлик – Жираф, я, например, – Мелкий. Конспирация. Хуярить кандидатскую Жир бросил в начале движения, когда кандидаты вышли торговать гондонами на базарах, правильно сориентировался. Так, чтобы покончить с ним, в двух словах – он был еврей и мастер спорта по самбо.
– Привет, Мелкий, есть дело.
– Ну? – я недолюбливал Жирафа, делить деньги с ним было тяжело. Пару раз поделив, я старался в сложные схемы с ним не нырять, а он как раз любил сложные, с расчетом неликвидами и совместными вложениями в убыточные проекты.
– Тут один жид есть, – скороговорочкой понес Жираф, – он квартиру у жидов купил, они в Израильск уезжают, бабло взяли, а с хаты не съезжают…
– Тише, тише, ты притормози, я уже нить потерял, кругом одни жиды. Кто едет?
– Жиды едут.
– А купил кто?
– Жид один, бизнык.
– Так что, можно лавэ за хату у них забрать?
– Нет, бабло уже в Израиловке, их просто поторопить надо, а то уже три дня лишних на хате живут.
– Бля, этот бизнык, он пидор редкий, потерпеть пару дней не может?
– Тебе лавэ надо? – ударил по больному Жираф.
– Давай адрес. И сколько денег?
– Сколько – не знаю, я не договаривался, мы с ним партнеры, другие отношения, сколько даст, в пределах полштуки. Я в доле.
– В равной не получится, я ж сам не полезу, пацаны еще.
– Ну, со всеми в равной. Только я тебя прошу, безо всякой хуйни, как обычно.
– В смысле?
– Их только поторопить надо, желательно – на словах, без террора.
– Как получится, по крайней мере, с хаты съедут, это точно. Пиши адрес.
– Сам запиши, что ты там будешь мои каракули разбирать, – Жир достал из барсетки ручку, перьевую, я таких и не видел.
Пацаны были в хуевом настроении, с похмелюги и без копейки. Дверь в хату открыта, для сквозняка, солнце жгло, штор не было, валялись вместе с карнизом на полу. Гвоздь лежал на раскладушке, Вася на диване, лицом вниз.
– Все на пол, руки за голову, блядь! – бодро скомандовал я вместо стука. – Шутка, надо дверь закрывать, чужие ходят.
Гвоздь открыл глаз, посмотрел на меня, закрыл и попытался встать. Вася поднял руки, но до затылка не донес, а может, передумал.
Растолкав Гвоздя и отправив Васю с пятью долларами за лекарством, я, пока Гвоздь хлюпал водой в ванной, стал разглядывать обстановку.
История в осколках, занимательная археология.
Прозрачные стекла из-под водки, цветные – пиво. На кухне было чисто, потому что никаких продуктов у них не было, даже уксуса. В холодильнике стояла сковородка с чем-то обуглившимся.
По хате были разбросаны пользованые гондоны, причем завязанные узлом – изгалялись, на полу валялась разорванная на полосы эмалированная кружка, превратившаяся в стальную ромашку, это Вася рвал руками, я как-то попробовал – ни хуя, талант нужен.
Пора было отправлять пацанов на родину – крутить волам хвосты, город им не шел на пользу. Жир, кстати, называл их «волоебы» – за глаза, конечно.
Приняв по сто пятьдесят водочки, пацаны оживились, хотя слегка притормаживали, на всякий случай я повторял все по два раза.
– Тут дело есть. Есть дело. Рубануть лавэ.
– Когда?
– Завтра утром. Завтра.
– Хуево. Лучше прямо сейчас.
– Лучше утром – лохи на расслабухе. Жираф работу подогнал. Делюга простая. Но надо сделать красиво. Сделать красиво.
– Жид! – рявкнул Гвоздь, Вася заржал.
– Какая разница, и вообще, хватит ржать, вы ж не на курорте. Кто до хуя смеется – потом будет плакать.
– Наебет, – это уже Вася сказал, утвердительным тоном.
– Ну, сильно не наебет, да один хуй, другой работы нет.
– А что там?
– Один жид купил хату у других жидов, а они не съезжают. Тормозят.
– От, бля, жиды, ебать их в рот по нотам, – Гвоздь порозовел, пришел в себя от водочки и выражался красиво, как на пересылке.
– Короче, завтра в семь за вами заеду. Не нажирайтесь.
– Да загрызем, на хуй, – Вася уже настраивался на завтрашнюю акцию.
– Надо вежливо предупредить, что если к вечеру не съебутся – хуй доедут в свой Израиль.
Вася и Гвоздь заржали, как всегда, когда слышали «жиды» или «Израиль». В Карпатах еврейский вопрос был давно решен, еще немцами.
В половине восьмого мы стояли возле объекта. Губа у бизныка была не дура, тихий район, центр города, сталинский дом, второй этаж. Вечером я облазил здесь все, проводил рекогносцировку.
– Василий, пойдешь через дверь, там телефонный провод – вырвешь. Спросят кто – скажешь, новый сосед, снизу, кухню заливаете.
– Не откроют, – буркнул Вася.
– Гвоздь откроет, – я обращался уже к Гвоздю. – Ты полезешь по дереву – видишь, прямо к балкону ветка. Залезешь?
– Не хуй делать.
– Залезешь и откроешь Васе двери. Только смотри, чтоб не было как с Муриком.
Мурик сидел, не повезло. Сам виноват, впрочем, дохловат был, в спортзал не ходил. Он был первым на захвате, похожая операция. Дверь ему открыли, он сразу ломанулся на кухню, в глубь квартиры, хозяин захлопнул дверь, а пацаны замешкались на секунду. Потерпевшие забили Мурика сковородками и сдали мусорам, получил шесть лет.
– Ну я ж не такой лох. Нож есть?
– На, – я достал из дверей «восьмерки» огромный кухонный нож.
– Пошел я, – Вася с трудом вылез из машины и потопал в парадное.
Гвоздь снял футболку, небрежно бросил на капот, взял нож в зубы и полез на дерево. «Остров сокровищ», Израэль Хендс, только масти не морские, а лагерные. На плече – эсэсовский погон, ну и остальное все в стиле «карты и гестапо».
Гвоздь уже почти добрался до перил, когда дверь распахнулась и на балкон выскочила тетка, звать людей на помощь. Видно, Вася начал лупить ногами в дверь, телефон не работает, курятник в панике… Увидав худого, как смерть, человека с огромным ножом в зубах, тетка метнулась обратно, оставив балконную дверь открытой.
Гвоздь перелез на балкон, сплюнул нож в руку, пригнулся, как под обстрелом, и юркнул в хату.
Через пару минут, точнее – через четыре, дверь парадного открылась, вышел Вася. Выглядел он колоритно – мятый красный пиджак, строгое, даже, скорее, угрюмое выражение лица, в руках два чемодана, обмотанных скотчем. За ним – полуголый Гвоздь, весь в синюю свастику, с чемоданом и ножом в другой руке. Глаза у него были желтые, совершенно безумные. Я уже стоял у машины, движок не глушил, открыл обе двери «восьмерки». Гвоздь рванул на мою сторону, его чемодан я в машину не взял.
– Ты что, охуел, брось на хуй!
– На хуя?
– Блядь, брось, убью!!!
Не споря, Гвоздь бросил чемодан и полез в машину. Вася тем временем закинул чемоданы на заднее сиденье и залез сам, выволакивать их не было времени.
Так и поехали – с вещдоками, как любители.
По дороге пацаны кратко обрисовали ситуацию – муж, жена, полумертвый дед и малолетка-дочка.
По па да ли на пол, просили не убивать. Им сказали – на хуй с квартиры, а в залог взяли чемоданы, жидам доверять нельзя.
Выгрузив разбойничков на хате и запретив им открывать чемоданы до моего возвращения, я поехал встречаться с Жирафом.
Предстояло получить деньги – не самое простое дело, если он рассчитывается.
Попытка перенести стрелку на завтра не пролезла, я настаивал на немедленном расчете. Жиды могли заявить мусорам или просто забаррикадироваться и не съехать – хуй бы я что-нибудь с него получил.
Через полчаса договорились у заказчика в офисе, у пресловутого партнера – жида, с которого и началась эта цепочка тотального обмана.
Офис был в пустовавшем детском саду, в центре, бизнык его выкупил, и теперь между качелями, ракетами и желтыми слонами стояли машины, в основном бычий кайф, вроде пятилитровых «мустангов» и «Мицубиси 3000».
Жир позвонил. Не отвлекаясь на охрану, мы поднялись сразу к барыге, на второй этаж. Тот выскочил из кабинета, жал руку, нес хуйню. Самый обычный бизнык, коротышка, лет сорока пяти, галстук, рубашка, брюхо нависает, ручки маленькие. Поразили только бровки – поболее, чем у покойного Брежнева.
Брови барыга не по чину носил.
Жир меня представил:
– Познакомьтесь, Михаил Борисович, это мой друг. Мы за гонораром.
– Конечно-конечно, все готово. А вы знаете, Эдуард Семенович, – это Жир, – они мне звонили.
– Ну и что говорят?
– Они в панике, говорили, что какие-то фашисты на них напали, с тесаками, ворвались в окна, угрожали всех убить, а потом ограбили, забрали последнее. Они уже переезжают к родственникам, – он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: – А нельзя ли вернуть вещи?
С Михаилом Борисовичем разговаривать мне было неинтересно, поэтому я повернулся к Жирафу и сказал:
– Эдик, скажи Мише, что никто никаких вещей в глаза не видел. Тот, кто ему это сказал, – пидорас. И кто повторяет – тоже.
Михал Борисович, внезапно став серьезным, тихо забормотал:
– Да я же пошутил, это шутка, шутка такая.
Опять я обратился к Жирафу: – Эдик, посмотри, когда Мишу будут хоронить, гробик не закроется до конца, бровки будут мешать, крышка пружинить, – после чего засмеялся, как актер Папанов в «Бриллиантовой руке», только громче.
Бизнык достал из пиджака запечатанный конверт и передал Жиру, вопрос исчерпан.
– До свидания, Михаил Борисович, очень приятно было с вами познакомиться. Побольше бы таких, как вы, всем нам лучше б жилось.
– До свидания, взаимно удовлетворен знакомством, – Михал Борисович повернулся не по уставу, через правое плечо, и потрусил в свой кабинет.
Конверт Жир начал рвать на лестнице – и вдруг неожиданно остановился, положил его в карман и рванул наверх, в офис, со словами: «В парашу схожу».
Через пару минут появился, мы упаковались в его «девятку» и отъехали.
– Что там с деньгами?
– Здесь, – Жир вытащил конверт и вынул деньги, – девять купюр. Четыреста пятьдесят баков.
– Ты ж говорил – пятьсот?
– Я не говорил. Я сказал – «около пятиста», конкретно я не договаривался.
– Странно, что четыреста пятьдесят. Цифра не круглая.
– Я же при тебе конверт открывал! – абсолютно естественно возмутился Жираф.
– Ну, хуй с ним.
Открывал он не при мне и полтинник точно спиздил, если его сейчас потрусить – найду, скорее всего, в носке.
Но толковой работы было мало, лето, в бизнесе застой, а Жир постоянно подкидывал подобную мелочевку. Самое главное, он это понимал не хуже меня и точно рассчитал планку моей скандальности. Если бы не хватало сотки – я б обвинил его в крысятничестве, обшмонал, нашел бы сотку и страшно обхуесосил. А то и дал бы пизды, но это уже было чревато – Жир мог и отомстить за рукоприкладство, начинали мы вместе, на базаре, он был при понятиях.
– Жир, возьми себе сотку.
– Почему сотку? В равной доле, сто двенадцать баксов.
– Блядь, мы ж рисковали как.
– Ну, так вы же там и пограбили, я долю не требую.
– Да что там может быть, в чемоданах, – битые кишки и семейный альбом, раз деньги за хату уже в Израиле.
– Хорошо, сотку – так сотку, мне много не надо.
Согласился он неожиданно быстро, я только укрепился в своих подозрениях. В следующий раз оговорю цену заранее и задаток возьму.
На хате меня не сильно-то и дожидались, чемоданы, конечно, уже выпотрошены. Пора было пацанов репатриировать, наглели, для них же лучше, дольше проживут. Слегка отматерив их за самоуправство, я выдал им по пятьдесят долларов.
– По полтинничку, и кишки ваши.
– Блядь, жиды! – Гвоздь стал причитать, как еврей на молитве.
– Я ж чуть с дерева не наебнулся, по балконам скакал, жиду этому второе обрезание чуть не сделал, и за все – полтинник, жиды ебучие, ну его на хуй такие работы!
– Да не гони ты, полтинник за пять минут – нормально.
– А что, есть лучше работа? – Вася сохранял благоразумие, трезвым он вообще был почти нормальный и пиздел лишнее только накатив водочки.
– Мало денег! А в чемоданах – говно какое-то бабское. Ношеное! Ну и альбом с фото – одни жиды.
– Все нормально, – Вася, оказывается, уже составил план на вечер. – Знаю двух дур, с Житомира, малолетки, работают, снимают хату, тут рядом. Сегодня с ними повисим. Я давно договорился, но они без лавэ не ведутся. А так лавэ только покажем и не дадим. Кишки подарим – это, наверно, той сцыкухи, дочки жидовской, моднячие кишки.
Выслушав Васин план, я попрощался и пошел на выход.
Что скажут житомирские проститутки после расчета вещами, я уже знал.

 

[Paladin]

Храмовая стража
Начали эту историю неизвестные фашисты. Они умудрились притащить в синагогу снаряд от гаубицы. Когда уборщик обнаружил несработавший фугас, еврейская общественность призадумалась.
Синагоге нужна была охрана, причем настоящая, а не светофоры из агентств.
Как он влез в это дело, Жираф не распространялся. Какие-то подземные связи, раввин был не местный, из Америки, хуй бы он его случайно здесь нашел.
А мы тогда приехали на стрелку, поговорить с Батьком, народу было много. Я заглянул в тренерскую, у батька сидел Жираф и что-то рассказывал, явно интересное. Особо мы не торопились, но стояли крещенские морозы, а в багажнике «шестерки» сидел директор кооператива. Нужна была санкция, что делать с петухом-директором: вывезти в лес и дать пизды или опустить в подвал, к Кроту.
Крот жил в частном доме, жил с подвала – держал там пленных, на хлебе и воде. Потом он отошел от движения, работал один. Но подвалу не изменил, закапывал там жмуров, а золото и вещи с трупов продавал.
На пятом трупе его приняли, в ломбарде, пришел золото сдавать.
Батько вышел из тренерской и позвал меня.
– Покатаетесь с Жирафом, там есть работа.
– Какая?
– Жидов караулить! – Батько захохотал.
– А с директором что делать?
– А где эта блядь?
– В багажнике.
– Пустите его под пресс, а в следующий раз – под лед.
Так мы и сделали, а с утра двумя машинами поехали в синагогу. Я сел к Жирафу, мы давно не виделись, пиздели о всякой хуйне, как кто кого покарал, да кого ебнули из общих знакомых.
Припарковавшись у синагоги, Жираф стал собираться.
Полез в бардачок, достал оттуда бархатную тюбетейку, надел ее на голову и пошел.
Вернулся он через час, с огромным мешком, набитым какими-то коробками. Запихав мешок на заднее сиденье, мы занялись делом – прикинули число охранников, посты, режим.
Жираф дал вводную:
– Только смотри, там им не везде можно будет заходить.
– В смысле – «не везде»?
– Там есть святые вещи, места какие-то, неевреям заходить нельзя.
– А если в шапочке?
– И в кипе нельзя.
– Что в мешке?
– Продукты. Гуманитарка, консервы. Батьке завезем – подарок от фирмы.
– Батько жидов ненавидит.
– Евреи разные бывают. Бывают евреи хуевые, как и в каждом народе, – Жираф начал назидательным тоном, я удивился. – А бывают хорошие, с деньгами, – тут он не удержался и засмеялся, – и особенно из этой синагоги!
На стрелке Батько вывернул мешок на стол, взял себе пару банок персикового компота, остальные харчи разобрали мы. В коробке из-под мацы я потом долго держал деньги – на фарт.
Прошло десять лет. Синагога никому не платит, Жираф в Америке, Батьку убили.
Последний раз Жираф звонил пару лет назад, когда малолетки после футбола выбили окна в синагоге и дали раввину пизды. И еще забрали у раввина волшебную шляпу.
– Там у вас погромы были?
– Не, хуйня, – я кратко пересказал ему события.
– Знаешь, что? – Жираф засмеялся. – Когда синагога платила нам, такой хуйни не было!

 

[Paladin]

Иммунитет
«Лимо» рычала, как только может рычать убитая в говно желтая «шестерка с третьим», без глушителя. Точнее, он был, глушитель – но посекся, прогорел, проржавел, надо было менять, да руки не доходили. Были дела поважнее, по одному такому делу мы и ехали.
Морячок рулил, продираясь через пробку, а я сидел рядом, закрыв уши ладонями, обдумывал текст.
Очень важно с первых же слов показать свое отношение к клиенту, привлечь его внимание, а подробности уже потом, после того как до клиента дойдет весь ужас…
«Ты, гад, спрятаться хотел? Хуй получилось! Пиздец тебе!» – нет, не то, слишком сухо, мы же пока не под протокол. Блядский рев «третьего движка» мешал сосредоточиться, еще и окна открыты, иначе дым гонит в салон, как в «газенвагене».
Может, так: «Ну что, ты, петушара ебаный, крыса, перекрыться хотело? Хуй пролезло, блядина. Ебаться хочешь? Упала на пять костей!» Нет, так тоже не пойдет, много слэнга, а клиент несудимый, пока он там расшифрует, надо попроще.
Когда подъезжали к его «хрущевке», затерянной во дворах, «в жопе у Бога», как сказал кто-то в каком-то фильме, текст был готов.
«Ты, пидараст ебаный, не ждал? Становись раком, ебать будем!»
Вполне лаконично и со смыслом, никакого жаргона.
Эффективный такой креатив.
Тут как назло – какая-то старуха, с тележкой, «кравчучкой», вся в коричневом, выпирается на дорогу и пиздует не глядя. Тот черт на зеленом «Москвиче», наверное, принял ее за мешок с картошкой, за каким-то хуем перебирающимся из одного погреба в другой. Бабка перелетела через «Москвич» и приземлилась метрах в трех позади, сделав сальто в воздухе.
Вася из «Москвича» бросился ее поднимать, а ноги у нее уже гнулись во все стороны, как чулки со сбережениями.
Нехорошо, когда такая хуйня происходит перед работой, может не повезти.
Так и получилось.
Припарковав «лимо» в соседнем дворе, мы пошли пешочком, настроение уже так себе, смерть старухи немного расстроила, да и шум от глушителя заебал.
По дороге обсуждали детали.
– Ты уверен, что он дверь откроет?
– Откроет, а если нет – двери там деревянные, хата съемная, вылетят с двух ударов.
– Во, сучка жадная, пожлобился двери нормальные поставить, миллионер хуев.
Мы уже почти пришли, как Морячок неожиданно спросил:
– Слышь, а ты в курсе, что он пидарас?
– В курсе, конечно. А то какого б хуя мы тут делали? Друзей своих швырнул, спрятался, по долгам не кроится.
– Не, в смысле настоящий пидарас, голубой!
– Чего? В смысле – гомосексуалист? Ты прикалываешься?
– Да какой прикол, я ж его вычислял месяц, он и брат его, два кабана бородатых, живут с какими-то обсосами малолетними, в жопу ебутся.
– Бляяяяя… – только и нашел я, что сказать.
Весь труд, весь креатив пошел покойным проебом. Теперь придется на месте импровизировать, да и вообще, стремновато как-то соваться в гнездо пидарасов. Не так я в детстве представлял свою взрослую жизнь.
Теперь придется просто, в двух словах, объяснить клиенту, что к чему, да и припугнуть на прощанье. Голимая профанация.
Зашли в хату – точно, две двуспальные кровати, два обсосика малолетних, брат с бородой…
Быстренько объяснив, что им надо делать, чтобы продолжать жить, мы с Морячком поспешили на выход. Вместо культурного разговора пришлось подпалить клиенту бороду зажигалкой, ну и Морячок дал по паре оплеух пидорчатам.
А попрощались вообще никак, дежурное прощание: «Смотри, отвечаешь, как всегда, дуплом своим грязным!» – звучало в таких обстоятельствах нелепо и беспомощно.
Ну кто же знал, что у него иммунитет.

 

[Paladin]

Запакованный
Вадим Мартьянович был очень приятным человеком. Образованный, кандидат наук, воспитанный. Легко входил в контакт с людьми, вальяжный такой, бизнесмен. А потом взял и вскрыл себе вены на руках и ногах и нос разбил, поскользнулся в ванной, когда в ужасе из нее ломился. Он вскрылся в ванне с водой, хотел, как римский патриций, поплыть из ванны в Стикс. Римские были люди военные, крови не боялись, а Мартьяныч был комбинатор. За свою недолгую жизнь он успел перекидать всех друзей и, что самое неприятное, – швырнуть меня. В принципе, не сильно он меня и убрал – на двадцатку баков всего, но это была последняя двадцатка.
Прибыл доктор Джамаль, хуй его знает, как там его звали на самом деле, но Джамаль ему подходило, он не задавал вопросов, носил бороду и был беглым зверьком, спасавшимся у нас от
соотечественников. Доктор он был хороший, лечил огнестрельные и ножевые ранения, деньги любил.
Джамаль зашил Ваде вены, перевязал, взял деньги и исчез.
Я думаю, что если бы дать ему денег больше, он так же тихо перерезал бы Вадику горло.
Мартьяныч выздоравливал, розовел и думал, что все обойдется, – следил за новостями, один раз попытался ночью куда-то позвонить, но был равнодушно избит хмурым пацаном, проводящим сутки с ним, а сутки со своей женой, тещей и ребенком, все в одной комнате.
А потом повязки сняли, и Вадя стал как новенький – маленький, толстый, поросший черным мехом мужчина сорока пяти лет.
«Мохнатый комочек говна» – так его назвал бывший компаньон.
Я к тому времени сильно устал, ежедневно встречаясь с группами потерпевших и объясняя, что вначале он должен мне, а потом уже им. Но все было тихо, стрелки не перерастали в перестрелки, и даже наши братья из Ичкерии вели себя почти как люди – только верещали громче других.
Пора было съезжать с хаты, которую Вадя снимал, безбожно пыжа, и в которой пол был в кое-как замытых кровавых пятнах. Переехали ко мне.
Я собирался съезжать, не сошелся характером с хозяевами, искал себе другой дом, так что Вадя не помешал.
Дела шли плохо, из всего имущества у комбинатора осталась одежда, бритва и баночка лубриканта, купленного его холуями, когда у него еще были холуи, в секс-шопе. Лубрикант для ебли в жопу. Вадя ебал девушек в жопу и на этом не экономил. На подобные развлечения и ушли заемные средства. Ну, еще на хаты, машины, коньяк, деликатесы. На виагру. Мои двадцать штук ушли туда же, в девичьи очечки.
Лубрикант еще сыграет свою роль в деле, такой небольшой флакончик, сантиметра три в диаметре и в длину сантиметров восемь. Моя тогдашняя подружка, шершавая херсонская девушка, любительница анального секса и каламбуров, сказала о нем следующее:
– Им можно его же намазать и затусовать…
По мере выяснения обстановки я заметил, что Вадя выглядит все хуже и хуже. Сначала исчезли часы, потом свитер «Пол и Шарк», вместо него появилась байковая рубаха в клеточку, потом ботинки «Сержио Росси» превратились в китайские кроссовки «Abibas», правда, джинсы были Вадины – ну да куда ж они денутся, дикий размер, притом что штанины укорачивались при покупке сантиметров на десять. Ничего из его кишок мне не подходило, оставалось утешаться, что пацаны теперь будут выглядеть солиднее, не как раньше – сбор блатных и шайка нищих.
Времени было достаточно, разборки продолжались, возникали какие-то бредовые совместные проекты использования Вадиных талантов, а он тем временем сидел на хате, на вопросы отвечал односложно, плакал. Депрессия, блядь. Нужно было его как-то отвлечь от дурных мыслей.
Идея со свистом носилась в воздухе…
– Слышишь, ты, пидор, а хули ты так вольно живешь?
– Что? – глаза у Вади полезли на лоб, не от смысла вопроса, а от живодерского тона.
– Будем тебя пороть, ебуна!
– Как… пороть?
– Розгами, блядь! – я расхохотался как демон, в хорошем смысле этого слова.
Тут же все завертелось, поехали за розгами, стали обсуждать, как лучше пороть, движуха. Все устали от этих стрелок.
Толком никто ни хуя не знал – так, понаслышке, по старым фильмам, по садистским порнухам. Вспомнили, что розги размачивали в соленой воде, в хрестоматии школьной какие-то россказни, Чехов или кто там еще, Тургенев.
Культура порки у нас совсем утеряна. Мусора пиздят дубинками, пацаны – битами или клюшками, одного бедолагу дюралевыми веслами отъебашили.
Плети, кнуты, розги – для современного человека это все бутафория, оперетта, понарошку.
Приехали пацаны с розгами, нарезали вербы. Вадя разделся, обвел всех тяжелым взглядом, лег ничком, складки жира растеклись по дивану грязно-бордового цвета, все это стало похоже на место преступления, чем и было.
Дальше свист, стоны и багровые полосы на спине.
Ну и смех, шуточки, на хуя же все это затевалось…
– Поперек отхуярили – давай вдоль!
– Бля, в клеточку получился. Это же Клетчатый, блядь!
– Дай я его переебу, за всю хуйню, я наискосок буду пиздячить…
– Сука, розги хуевые, ломаются.
– Блядь, люстра посыпалась!
– Да хуй с ней!
Через час кончились розги, а Вадя был еще недопорот.
Спина в мелкую клеточку, багровые, синие, лиловые клеточки на желтом фоне, густая черная шерсть, похоже на старый, местами вытершийся плед. Вадя держался молодцом, не кричал – только стонал и пыхтел, отдувался.
Пол был усыпан изломанными розгами, пластмассовыми подвесками с люстры, еловой хвоей, окурками, хуй знает чем еще.
Закурили, дали Ваде стакан воды, он звякал зубами по стакану, пил и смотрел исподлобья, очень недобро. Я думал, как бы его еще развлечь.
Пиздовать ночью за розгами никому не хотелось, мороз, ветер, да и хрупкая зимняя верба не оправдала надежд. Устроили на хате шмон, смотрели, чем бы еще его выпороть, нашли кусок стального троса.
Хозяин хаты, ебаный черт, завалил балкон всякой хуйней: разобранными моторами, проволокой, какими-то непонятными железками. Думаю, все эти вещи были спизжены им на заводе. Время от времени я развлекался, выбрасывая этот лом за борт, наблюдал, как он приземляется. Самый лучший звук дал блок цилиндров от «Москвича», соседи даже вызвали мусоров.
После первого удара тросом кожа на спине у комбинатора вздулась, рубец почернел, налился кровью. Вадя завизжал, скатился с дивана на пол, стал бело-желтого, пергаментного цвета, как свежий труп.
Спускать с него шкуру пока не входило в наши планы, но взгляд у него был очень недобрый, а хотелось, чтобы Мартьяныч смотрел добро и кротко, нужно было с ним еще поработать.
Тут я и вспомнил одну историю, которую рассказал мне много лет назад знакомый, вернувшийся из Ливии, – он строил какую-то электростанцию для полковника Каддафи.
Муаммар время от времени ловил клин и резко менял политику. Где-то в середине восьмидесятых он от строительства социализма перешел к строительству исламской джамахирии. От социализма остался дефицит – во всех магазинах стоял, в основном, какой-то один товар. Томатная паста, например. Ну а первым исламским делом стал запрет на алкоголь. Наши строители жили отдельно от арабов, в барачном городке, посреди пустыни. Ввозить алкоголь специально для наших быков, конечно, никто не собирался. Жлобы долго не думали и начали гнать самогон из томатной пасты. Перепадало и туземцам, в Сахаре появился еще один оазис.
В выходной день в советский поселок приехал джип с двумя ливийскими полицейскими и переводчиком. По местному радио всех строителей попросили собраться на площади, возле столовой, и, когда черти собрались, переводчик зачитал бумагу.
В бумаге было сказано, что советский гражданин Колодяжный продавал ливийским гражданам алкоголь, что строго запрещено законами Ливийской джамахирии.
За это исламский суд приговорил Колодяжного к ста палочным ударам.
Тут же из джипа достали и установили на земле какую-то специальную треногу, а из толпы вывели охуевшего от такого оборота бутлегера.
Полицаи уложили его на землю, взяли за ноги, зажали лодыжки в привезенном приспособлении и дали самогонщику сто раз палкой по босым пяткам.
После этого переводчик поблагодарил всех за внимание, полицейские собрали треногу, упаковались в джип и уехали.
Мне в этой истории очень понравилось, что суд рассматривал дело Колодяжного не просто без присутствия подсудимого, но в тайне – тот и не знал, что его судят. Он еще работал, строил планы, ставил закваску, а пяточки его уже были во враждебных, чужих руках.
Ну и, конечно, радовало, что советские трудящиеся, рабочие люди, позволили каким-то ебаным дикарям безнаказанно надругаться над своим товарищем.
Это подтверждало воровскую теорию, что лох – не человек.
– Ну-ка, Вадя, ложись, пятки вверх! Проверим, какой ты, блядь, герой.
Тот опять лег ничком и согнул ноги в коленях, так что его пяточки, покрытые многолетними мозолями, уставились в потолок.
Взывали к небу немым укором.
После первого удара Вадя начал грызть диван, но от ужаса ситуации оглушился, не кричал и ногами не дергал. По аналогии с самогонщиком Колодяжным комбинатор получил сто ударов. На последних тридцати он начал перебирать ногами, прикрывать одну ступню другой, выглядело это комично, если бы вставить ему в ноги кусок мыла, то он мог бы их вымыть, как моют руки. Результат меня впечатлил, ноги Вадю не держали, но, к сожалению, взгляд его по-прежнему оставался недобрым. Ну, в конце концов, все поправимо.
Прошло полгода.
Пару раз в неделю я приезжал проведать Вадю, привозил продукты и порол. Деликатесов я не покупал, за какой хуй, но кормил вполне сносно.
Восемь буханок черного хлеба, две пачки маргарина, по два кило пшена и перловки. И еще килограмм мороженой мойвы. И пять пачек «Примы».
На месяц ему хватало. Готовил он сам, а на Пасху я принес ему кулич, бутылку пива и два яйца, покрашенные зеленкой. На Пасху я его не пиздил.
Ступни у него огрубели, закалились, как у каратиста, он мог бы ходить по горящим углям. К лету он уже выдерживал за один сеанс пятьсот ударов тросом.
Когда я приходил, комбинатор покрывался гусиной кожей, шерсть на нем вставала дыбом.
Взгляд у него стал добрым – печальным, но добрым.
Разговаривали мы с ним в основном о войне, о подвигах, о летчике Мересьеве. Про двадцать тысяч я не вспоминал, зачем расстраивать человека.
Всему приходит конец, плохому и хорошему. Настало время и нам расстаться. Перед тем как передать его другим кредиторам, я вручил Ваде флакон с лубрикантом и попросил засунуть его в жопу. К тому времени все мои просьбы он исполнял быстро. С личными вещами в прямой кишке, в одежде из секондхенда, стройный, скорее даже худощавый – выглядел он просто прекрасно, стал похож на человека.
При передаче пленного представитель принимающей стороны, огромный зверь, что-то заподозрил, забеспокоился и спросил:
– Слышишь, Вован, а у него деньги есть? Я, что ли, его буду кормить, да?
Я с интересом посмотрел на Вадю новым взглядом, улыбнулся своим мыслям, пожал лапу джигиту и сказал:
– Муса, ты не волнуйся, он запакованный.

 

[Paladin]

Нелюди
Холодно было. Начало ноября, но мы спали одетые. Это из-за того, что хата, ободранный тройник, была угловой, да еще и под самой крышей. Одна из стен постоянно покрывалась конденсатом, нам это не нравилось.
Уголек все приговаривал: «Это голимый туберкулез, голимый туберкулез…» – и покашливал, тренировался, планировал выехать на больничку.
Вода на стене нам не нравилась, пока однажды ночью она не превратилась в лед.
Нас было четверо, иногда бросали разных пятых, но ненадолго – на пару суток, а основной состав был неизменным полгода.
Уголек, старый идеалист, из своих сорока лет отсидевший двадцать. Корыстные преступления были не его стихией, правда, первый срок, в детстве, он получил за кражу копилки, из церкви, с надписью «На ремонт храма».
А потом было только злостное хулиганство и тяжкие телесные повреждения или все сразу.
Он был алкоголик, буйный бухарь.
Донецкий Рома, нормальный парень, бывший студент, наркоман, и вследствие своей болезни – домушник. Думал и говорил он только о ширке, читал Кастанеду, переданного мне с воли, и в тупых развлечениях не участвовал.
Валерьян, молодой штрих, лет двадцати, а по уму еще моложе.
С ним произошла глупая история: за компанию с друзьями полез в какой-то гастроном, было их десять человек, нашли одного, по отпечаткам, тот всех сдал, всех и закрыли. На следствии Валера держался стойко, все отрицал и остался сидеть один, а дружки его, раскаявшись и свалив всю организацию на него, гуляли на подписке.
Телосложения он был дохловатого, вначале втирал, что занимался боксом, а потом Уголек провел с ним квалификационный спарринг в прогулочном дворике, по результатам которого время от времени давал ему отеческие подзатыльники как разоблаченному обманщику.
Ну и я, здоровый взрослый долбоеб, ожидающий суда и законную пятерку.
Варили чифир, играли в карты, в нарды, в шашки, во что угодно. Потом нам загнали телевизор, на время стало веселее. Телевизор ловил только две программы и быстро остопиздел.
Мусора отшмонали машину, и все книги пошли на костер – варить чифир.
Книга – это бумага.
Кастанеде было бы приятно узнать, что его книгу употребили для изготовления наркотика.
Как-то за чифиром Валерьян высказал мысль, что неплохо бы ему закосить на дурку.
Донецкий посоветовал ему не косить, просто добиваться экспертизы, все и так будет нормально. Адвокат у Валерьяна был государственный, ничего добиваться он не собирался, да и вообще в тюрьму не приходил.
Тут-то у меня появилась мысль. Поразвлечься. Слегка.
Выйдя с Угольком померзнуть на прогулке, я рассказал ему свой план, он сразу же согласился, мы распределили роли, согласовали текст.
К тому времени так подморозило, что мы спали уже по очереди, двое спали, натянув на себя все теплые вещи и укрывшись двумя одеялами, а двое тусовались на трех квадратных метрах.
Первым с Валерьяном заговорил я.
– Слышишь, ты серьезно хотел на дурку закосить?
– Ну, я ж не балабол какой-нибудь!
– Да не кричи, услышат. Слушай сюда. Ты пацан путевый, я тебе помогу. Давай плети коня, веревочку. Только толстую, чтобы не порвалась. Видал, над дверями есть вентиляция? – я показал на квадратную дырку в стене, перекрещенную арматурой. – Там решетка прочная, выдержит, привяжешь и повесишься, встанешь на тазик, прыгнешь – не бойся, ты худой, шею не сломаешь.
– Ну и что будет? Я вешаться не хочу!
– Да тихо, услышат. Я спать не буду, сниму тебя, когда ты слегка удавишься, с понтом я проснулся от шума, кипиш засажу. Мусора сбегутся, тебя на дурхату кинут. Самоубийц всех на экспертизу отправляют, по-любому.
– А на экспертизе? Что там делать?
– Скажешь, что жить не хочешь, все кончено, нет тебе прощения, будущего нет…
– Думаешь, пролезет? – заинтересовался Валерьян.
– Поверь мне, ты ж не убийца, тебя доктора пожалеют, – я сказал все это тоном, которым говорят уголовные авторитеты, фалуя кого-нибудь кинуться под танк, и «поверь мне» – это было из той оперы.
– Ну, хорошо, давай делать, – легко согласился Валерьян. Слишком легко.
– Ты только, смотри, другим не рассказывай, если выплывет, что это постанова, кумовья и тебя, и меня в карцере сгноят. Ну и отпиздят, убьют в говно, – драматическим шепотом я дал ему последнюю установку.
– Да я могила, ты ж меня знаешь! – Валерьян чуть не сказал «всегда готов!».
– Тихо, не волай, крути коня.
Валерьян начал плести трос, распускал носки, свитера, еще что-то из одежды. Получалось что-то вроде парашютной стропы, только пестрое, белое с черным.
На другой день я лег спать, лежал под двумя одеялами и прислушивался, а Уголек с Валерьяном бодрствовали.
– Слышь, ты, зимагор, ты там что-то про дурку мямлил? – с глубоким презрением сказал Уголек.
– Ну да…
– А потом с Вованом сговорился вешаться?
– А ты откуда знаешь?
– Дурак ты, разве в таком холоде уснешь? Слышал ваш базар. Эх ты, черт, закатай вату. Кого ты послушал? На что ты подписался? И коня уже вьешь, дурак.
– Да хватит тебе гнать, Уголек! – попытался возмутиться Валера.
– Тихо, ты, а то прорежу по тыкве, не буди этих, – думаю, что Уголек презрительно махнул рукой в нашу с Донецким сторону.
– А что, не пролезет? – в полголоса и уже совсем другим тоном спросил Валерьян.
– Пролезет, охуенно пролезет. Ты с кем связался? С Вованом? Ты на него посмотри. Беспредельная рожа, махновец, автоматчик. Да у него руки по локоть… Ты видел, как он тащится, когда в кино кого-то замочат? У него от этого чуть ли не балда встает. Он тебя не снимет, баран ты!
– Да как это?
– Да так это! Посмотрит, как ты подыхать будешь, тягу выхватит, потом дрочить будет по мнению. А если что – так с него и спроса нет, скажет, что хотел для достоверности, чтоб ты подольше повисел, не рассчитал, что ты так быстро хвоста сломишь. Да кто за тебя и спрашивать-то будет? Ты турист тут, в доме нашем.
– Да нет, он, вроде, нормальный, – в голосе Валерьяна появилось сомнение.
– Нормальный? Да, конкретный ты зимагор, и на хуя ты только в тюрьму садился? Жил бы себе дома, пирожки бы мамкины жрал. Да таких «нормальных» делать надо. Развелось «нормальных», автоматные рожи, понакачивали себе шеи, бля, «нормальные»… Ты слушай меня, я всю эту хуету знаю от и до. Вешаться нельзя, надо делать по уму.
– Как делать? – Валерьян не хотел ссориться с Угольком и решил его послушать.
– Вскрываться. Ляжешь на шконку, накроешься одеялом и мойлом себе покоцаешь вены, на руках и ногах. Ты надо мной спишь, я увижу, что кровища мне на шконку течет, и вайдот подыму. Понял?
– А если мусора поймут, что это понты?
– Фраерюга, пока кровь через одеяло просочится, пока корпусной придет, пока фельдшер – ты уже будешь без сознания, а в санчасти тебя откачают.
– А если не успеют?
– Откачают, я так раз пять делал, видишь, все руки покоцаные?
– Ну, давай так делать, – легко согласился Валера. Опять слишком легко.
– Смотри, Вовану не втусуй. Нехуй мне с ним сейчас заводиться, а он еще свое получит, отвечаю. Я тебя по кентам предупреждаю.
– Спасибо, Уголек.
– Да хуйня, ты пацан путевый, только тупорылый, шо сто подвалов. На той неделе будем делать, хай сначала твоя бабка дачку загонит.
Через день я спросил у Валерьяна, готов ли конь. Валерьян мялся, мычал, пытался съехать, а потом признался мне во всем и Уголька сдал.
– Так это Уголек тебе посоветовал вскрыться?
– Ну да, он и мусорам подкричит.
– Да, Валера, я думал, у тебя хоть немного мозгов есть. Ошибся я.
– Почему? А вдруг я удавлюсь по-настоящему, может же так случиться?
– Ты что, мне не доверяешь? – я посмотрел на него неожиданно, в упор, «сверкнул», так сказать.
– Нет, доверяю, причем здесь это… – клиент тушевался.
– Понятно. А он тебе на меня не гнал? – я уже кипел по-настоящему.
– Нет, он тебя уважает, просто сказал, что вскрываться надежнее.
– Да если б гнал, я бы его забил в синеву. Калекой бы сделал. Я давно к нему приглядываюсь. Крыса хозяйская, ни родины, ни флага, – меня понесло, я шумел. – Блядь, да кто он, на хуй, такой!? Всю жизнь по зонам, вообще все человеческое потерял. Устрица, бля! Ты помнишь, как режимняк хотел тебя за дежурство на карцер закрыть?
– Помню, ну так что?
– Ты пачку «Примы» на торпеду закрутил и спички, в карцер пронести хотел. Помнишь?
– Ну да, это он посоветовал, – Валерьян раздуплялся с трудом, с большим трудом.
– А когда не пролазила торпеда в жопу, он тебе что предложил? Помочь предложил, хуем пропихнуть?
– Так это шутка была.
– Шутка шуткой… – я многозначительно посмотрел ему в глаза и оскалился.
– Ну да, глупая шутка, – Валерьян задумался…
– А за что он десятку тянул? Знаешь?
– Руку кому-то отрубил.
– Ну да. А пока терпилу во дворе ждал, то дочке его, пятикласснице, сказал: «Я пришел руку твоему папке отрубить, чтобы он моих друзей не бил!»
– Я не знал, в натуре, не знал…
– А что ты вообще знаешь? Ты в карты у него хоть раз выиграл?
– Нет.
– И я не выиграл. Он исполняет, нас и в хуй не ставит. Я ему все вспомню, дай срок.
– Да, никто у него не выигрывал… – Валерка начал думать вслух, причем с замедлением на пару фраз.
– А ты его статью знаешь?
– За тяжкие телесные…
– А часть, долбоеб ты, блядь, третья. Статья сто первая, часть третья – «тяжкие телесные повреждения, повлекшие за собой смерть». Это убийство, только по-другому называется. Он свою халяву подрезал и кинул на хате, она завернулась – а он сейчас исполняет для нас, втирает: «Хули она мне, блядь, передачу не несет?»
– Да ты что?
– То, блядь, то. Он убийца, смерть тебе присоветовал. Пока кровь матрац пропитает и на него потечет, ты уже ласты склеишь. Сколько у тебя крови?
– Не знаю…
– Литра три. А в матрац сколько впитывается? Эх ты, дурак, конченый дурак.
– Так что мне делать, Вован?
– То, что решили. Конь готов?
– Нет, я его не плел после того разговора, – виновато сказал Валерьян.
– Плети, и быстро, скоро у тебя следствие заканчивается.
В следующую смену бодрствовал Уголек.
Потом я.
Потом опять Уголек.
Грузили Валеру, в две смены грузили.
Валерьян перестал базарить, играть, есть. Не смотрел телевизор, при первой же возможности залезал на шконку и отворачивался к стене.
Нам он уже не доверял и старался тусоваться с Донецким.
За чифиром, допросами, игрой, шмонами и вот этим развлечением прошел месяц.
Когда холод стал невыносимым, мы оставили на виду карты и хату раскидали.
Валерьяна вскоре выпустили на волю, а меня с Угольком нет.
И правильно, мы нелюди.

 

[Paladin]

The blues
Суд у меня должен был начаться через две недели, сон становился все хуже. Морально я давно был готов получить свою пятерку, ну, может, четыре с половиной. Меньше никак не выходило, хотя, конечно, надежда умирает последней. Сама мысль прийти из-за полной хуйни на зону груженым, шо верблюд, отнимала сон.
Хата не спала, движение было в три смены: жрали, спали, жили по очереди. У государства не хватало места для своих граждан.
Народ был непуганый, первоходчики, почти всем заходили дачки, был телевизор, короче, веселились вовсю. В то время беспредел на усиленном режиме был скорее нормой, чем исключением.
«Велосипед», «балалайка», «космонавт»…
Из соседней хаты выгнали на строгий ксиву:
«Мы тут поймали одного, дрочил на параше, что с ним делать?»
Строгачи попросили подогнать чая, вопрос охуенно серьезный, надо не спеша чифирнуть, обдумать, дело нешутейное, решается судьба человека. На другой день прислали приговор:
«Или помогите, или не мешайте».
Сокамерники, арестанты не в рот ебаться, за этот год утомили.
Пиздячить домино об стол с размаху я их отучил давно. Но не запрессуешь же всех из-за своей бессонницы, не по понятиям. Опять же, телевизор орал, шо невменяемый: «Миша Шуфутинский с новым клипом „Ножи!“„Днем программы отключали, кризис, ну да телик ловит частоту, на которой пиздит какое-то радио. Тюремное радио выдрали сразу же, как только зашел телевизор – у хозяйской радиоточки нет регулятора громкости, а играли в нем вести с полей, радиостанция „Маяк“, концерт заслуженной артистки Ольги Басистюк, а также объявления типа: «…также запрещается наносить татуировки себе и своим сокамерникам…“
Через день по этажу ходил фельдшер, маленький черт Коля, погоняло Мыкол.
Младший лейтенант, не хуй; судя по его высокомерной заточке, он легко лечил от всех болезней.
Выпросить у него колесо было трудно, но возможно, я решил попробовать.
Дождавшись его прихода, я засунул жало в кормушку и стал ему втирать про бессонницу, травму черепа и т. д. Микропидор долго не вникал, нырнул в какую то литровую медицинскую банку с широким горлом и зачерпнул горсть таблеток. Я от такой щедрости охуел, подставил ладони и отвалил, пока Мыкол не передумал.
Сев за стол, я рассмотрел богатство – такие себе ниже среднего размера колеса, грязно-синего цвета, без надписей, края слегка заовалены, короче, мелкое синее НЛО. Дал он мне их штук сорок – невиданное дело даже для такой жирной тюрьмы, как Лукьяновка.
Для начала я закатил два колеса. Потусовался по хате, посмотрел, как пацаны запалили вату и задули дым под одеяло некоему Лемонти, свинокраду. Он здесь сидел уже давненько, спускаться с верхней шконки ему разрешали только на парашу и пожрать, он себе накрывался одеялом с головой и так проводил время.
Колеса не действовали, сна не было.
«Может, они из-за веса не действуют, поболее надо?» – призадумался я и закатил еще два. Через час, поняв, что ничего, даже самого далекого, я не дождусь, принял еще два колеса.
Неожиданно стало тяжело ходить. Я присел на шконку.
«Не наебал, пидорчонок, видно, просроченные были, вот не сразу и торкнули…» – с этой мыслью я стал раздеваться и залез под одеяло. Закрыл глаза, полежал. Однако мысли не путались, как от сонников, а просто тормозились. И мысли были такие: «Блядь, надо встать и одеться, не то – пиздец!!!»
На вторые сутки камера с интересом наблюдала, как я раздеваюсь, укладываюсь, после этого сразу же встаю, одеваюсь, иду к параше, стою на ней минут десять, пытаясь поссать, возвращаюсь на шконку, раздеваюсь…
Измены становились все более агрессивными, сдвигались стены, опускался потолок, с какого-то хуя, первый раз в жизни, заболело сердце.
Пару раз я втыкал жало в подушку и плакал.
Стоваттка под потолком превратилась в маленькое тусклое солнце, еле пробивающееся сквозь туман. Лиц я не различал, фокуса не было, видел все как сквозь желтую марлю. Про хавчик и речи быть не могло, про чиф тоже. Курить не получалось, дым стал удушливым, ядовитым. Мысли сократились, упростились, и теперь в голове еле ползла каличная бегущая строка с текстом:
П И З Д Е Ц+++ П И З Д Е Ц+++ П И З Д Е Ц+++ П И З Д Е Ц +++П И З Д Е Ц +++П И З Д Е Ц+++ П И З Д Е Ц.
А потом и ее не стало.
Передвигался я как зомби, медленно, по прямой, останавливался на ходу.
Походка изменилась, я ходил мелкими шаркающими шажочками, какими ходят перед смертью одинокие соседские дедушки.
На третьи сутки я уснул – упал и потерялся.
И проснулся здоровым.
Охуев от собственного здоровья, я чифирнул с пацанами и рассказал им все в подробностях.
Бессонница меня больше не мучила, и о сроке я не вспоминал.
Через пару дней, проснувшись вечером, я увидел следующую сцену: за столом сидело два дьявола и играли в нарды, вокруг толпился народ, а на столе стоял корабль, полный синих колес.
Я подошел и поинтересовался, что это, мол, за представление.
– Черти под интерес катают!
– Под какой?
– На синие колеса.
– Что?!
– Кто попадет, закатывает шесть синих.

 

[Paladin]

Татьянин день
К тому времени Батько открыл точки в центре, оптовые ларьки на стадионе, пару магазинов, мы переезжали с левого берега на правый.
Время было уже бедноватое, но, по инерции, веселое, каждый день события, то звери наедут, то припрутся оптовики за расчетом, то еще какая-нибудь хуйня.
Опыта у нас было – хоть отбавляй, можно было написать учебник, под таким, например, названием:
«Хозяйствование в условиях активного противодействия спецслужб противника».
При появлении налоговой все ларьки закрывались, а не успевшие свалить продавцы сидели в ларьках тихо, как мышки. Ну, нас эти подробности не сильно-то и ебли, у нас задача была другая – находиться в десяти минутах езды от любой точки.
Офис был снят в развалинах. Какой-то бизнык прикупил несколько домов в центре, а пока не нашел, кому перепродать, сдавал развалины под офисы. Кривые темные коридоры, туалет без унитаза, и в каждой конуре сидит фирма, с директором, бухгалтером и секретаршей без знания языков.
Чтобы сэкономить на аренде и на секретарше, решили снимать один офис на две фирмы. Одной фирмой были мы, а второй – агентство недвижимости «Татьяна». Проходная комната, где сидела секретарша, была общей. Мы дали трофейную технику: компьютер, телефакс, мебель – самопальный кожаный диван красного цвета.
Кроме того, я принес картину знакомого авангардиста, а брокеры украсили офис настенными китайскими часами и пластмассовой лианой.
Стало уютно.
В комнатах было поярче. В конуре агентства на стенах висели календари и карта города, стояла китайская настольная хуйня из песка и глицерина, изображающая горы. У нас стоял стол, пара стульев и походный гидравлический бульбулятор из двух пластиковых бутылок, закопченный, на поверхности воды в нем плавал слой несгоревшей травы, не хватало только головастиков. Больше ничего.
Секретаршу привели мы, приличную даму из тусовки, кризис толкнул ее на такую хуйню, как работа. За сто долларов она ходила за пирожками, отвечала на звонки и терпела грубости.
Однажды секретарша ответила хозяйке агентства, дипломированному олигофрено-педагогу, на дежурный вопрос:
– Итак, дорогая, ну и кто же нам сегодня звонил?
– Кто-то звонил…
– Ну, и что потом? – поощряюще, терпеливо, без насмешки.
– И что-то сказал…
– Леся?
– Танечка, если бы ты столько курила…
Танечка стала к ней доебываться и нашла новую секретаршу, Поросятко, малолетнюю жлобиху из райцентра, которая желала жить в городе.
Сиськи у жлобихи были такие же, но в тонких материях – уступала.
При передаче дел старая секретарша сказала Поросятку: «В принципе, все несложно, даже дура разберется. Надо отвечать на звонки, записывать, кто там звонил, ходить за пирожками, и будут щупать».
Так вот, это агентство устроило празднование Татьяниного дня.
Хозяйка и бухгалтер были Татьяны, девушки лет тридцати, а я приперся с водителем, флотским лейтенантом-расстригой, поздравить. Брокеров набежало много, я и не ожидал, что они такие подхалимы. Один дядя-брокер приехал с гитарой и весь вечер пел песни. Я всегда считал его спившимся кэгэбистом, оказался – инженер-механик, с такой-то рожей…
Второй брокер (это у них вроде должности, Первый брокер, Второй брокер), Ворона, привела свою мамашу, даму с отвисшей нижней губой, глубоко за полтинник. Она, оказывается, тоже была вовлечена в процесс недвижимости. Обычно мы при встрече брали Ворону за ноги и слегка трясли в воздухе. Юбку она все равно не носила, ходила в шортах, так что не сильно и обижалась. Трясли мы и хозяйку, да всех трясли, кто еще по возрасту подходил. Глянув на мамашу, я сказал водителю, Морячку: «Ни в коем случае!» Поржали о своем, напугали женщину.
Сколько раз все эти люди, забредая в офис, подвергались надругательствам…
Всем брокерам мужского пола было не раз сказано: «Тебе пиздец – смотри, осторожно».
Женщин щупали и переворачивали вниз головой.
А когда мы решили завязать с карточной игрой в офисе, то стали играть в «чу» – это такая азартная детская игра, связанная с мелкими деньгами. Табачный дым, смех, звон мелочи, семечки и мат. Клиенты, приходившие на подписание сделок, как на расстрел, со всеми родственниками, с прабабушками, были в недоумении. Однако хозяйке «Татьяны» было выгодно такое соседство, она не хотела тратиться на безопасность, так что терпела нас.
Хорошо хоть с пьянством было покончено. Приехали мы без лишних церемоний, без подарков, – цветы, шампанское и водка.
Я в кроссовках, растянутых спортивных штанах и каком-то убитом свитере. Сто сорок килограмм веса, небритый и убитый в говно. Морячок, всегда опрятно и модно одетый, он гнал на этом, моего вида не компенсировал. Скорее, оттенял.
Сели за стол, начали отмечать. Пластиковые стаканчики, холодные закуски. Кто-то из брокерш припер два тазика холодца, ведерко винегрета. Незамужнее бабье компенсировало все винегретом.
Попросили сказать тост. Я всегда стараюсь сразу к сути: «Девушки! Я желаю вам только одного – выйти, наконец, замуж и прекратить, наконец, это движение».
Брокеры поддержали.
Выпив, я посмотрел на мамашу Вороны и сказал ей прямо: «Ни в коем случае!» – она не поняла, но кивнула.
Тут и приперлось Поросятко с компанией. Бывает так: сидишь где-нибудь в общественном месте или в гостях – и тут приходит человек, сразу видно – он не прав. Ко мне такой талант, видеть человека насквозь, приходил обычно после пол-литра водки.
А здесь не успел и стакан выпить – и вижу.
Кавалер, как я понял по его снисходительному к Поросятку отношению, уже добившийся у нее успеха, фраерок чуть за двадцать, был в рыжей кожаной куртке. Небольшого роста, с очень широкими плечами, как у классического борца или штангиста. Не сказав ни слова, он снял куртку и повесил на вешалку. Под курткой был твидовый пиджак с накладными поролоновыми плечами, черная рубаха и белый кожаный галстук.
Я заржал, даже не пытаясь сдерживаться.
Раздевшись, этот штрих подошел к Татьяне. директрисе, и говорит:
– Слышь, тебя, кажись, Таней зовут? На тебе подарок! – и сует ей, слегка опешившей от такого подхода, в руки плоскую продолговатую хуйню из рыжего кожзаменителя, перекидной еженедельник.
После этого мы уже ржали вдвоем с Морячком, хотя Морячок и не курил драп вообще.
Компания с фраером была попроще, два тихих чмыря, обычные жлобы, в галстуках и мохнатых пиджаках.
Я понял, что это была одежда следующего поколения, мохнатые пиджаки сменили малиновые и красные.
Они пришли на party, ебаные овцы.
Гости расселись и, как положено чертям, стали высаживать всю компанию на свою волну – говорить тосты, шутить, наливать, следить, чтобы пили до дна.
Не помню тостов, ну что-то типа: «Пусть они вставляют такой, какой мы вынимаем», – я уже стал нажираться, смахивать локтями стаканчики, посматривать на людей.
Морячок стал толкать меня локтем, он был за рулем, трезвый, и шипеть: «Поехали домой, на хуй они нужны», – но я уже веселился. Подмигивал женщинам и смеялся.
Выступил секретаршин кавалер, который предложил выпить, за что – не помню, но условие было такое: «Мужчины пьют стоя, женщины – до дна», что-то связанное с потенцией и благополучием.
У стула разъехались ножки, я упал.
Потом не помню, какое-то нервное состояние – сбоку Морячок толкает, брокеры поют под гитару, Ворона с мамашей на меня смотрят косо. Я стал рассказывать Морячку случаи из жизни, в некоторых из них он участвовал. Я давал ему личную трактовку событий, типа разбора полетов, очень вовремя. Морячок сбежал посмотреть на машину, не спиздили ли. Я головой показал Поросятку на выход.
Простодушное Поросятко вышло, а я, закрыв дверь, достал хуй и приблизился. Дядя шутит.
Поросятко ломанулось из конуры, пришлось ловить ее в охапку.
Ничего успокаивающего, кроме: «Нельзя ж так пугаться, вон Ворона не боится…» – в голову не приходило.
Придушив секретаршу в объятиях, я решил перевести разговор на другую тему. Видимо, у меня были мысли, вопрос был важный: не мусор ли ее новый кавалер.
Она сказала, что нет, он, наоборот, «криши делает». Блядь, не «крышу» а именно «криши».
Успокоенный, что жлобец не мусор и можно переходить к делу, я оставил расстроенное Поросятко и поперся за стол.
Тем временем гости веселились вовсю, какой-то хуй, брокер, показывал фокусы с пластмассовыми стаканчиками.
Тут я ему и сказал, что один мой знакомый как-то показывал фокусы и засунул в жопу полуметровый шампур, почти на всю длину.
Подпивший бык пизданул с места: «Скажи мне, кто твой друг…»
Вот, я знал, когда-нибудь этот момент наступит.
– Ты, блядь, ты меня знаешь? – я уже не веселился и смотрел угрожающе.
– Нет, – после секундных раздумий ответил бык. Он изменился в лице, видимо, что-то пошло не так, схема «придем, подарим эту хуйню, выпьем и снимем телок» рушилась.
– Так какого хуя ты шутишь, ты, блядь, ебун? – я уже остервенело орал, хотя в голове была ледяная пустыня, тундра.
– Так что, уже и пошутить нельзя? – это вмешался второй бык, его дружок.
– Тебе и ему – нельзя, и вот этому! – я показал пальцем на третьего демона. – Вы – никто, блядь, черти, сука! Приехали в город «криши делать», обсосы?!
Тут вошел Морячок, оценил ситуацию и сказал: «Вова, да на хуй они нужны, я ж тебе полвечера говорю, поехали отсюда, ебутся они все в горло, блядь, брокеры, маклеры, вся эта недоебанная пиздота!»
Веселье стихло, наиболее ранимые пошли одеваться.
– Да, блядь, в натуре, такой праздник, не хватало еще испортить! – Тундра в моей голове расцвела сон-травой, такими мохнатыми фиолетовыми колокольчиками. – Поехали на хуй отсюда, только пускай сначала эти барбосы свалят.
Так все и закончилось, мы поцеловали именинниц, упаковались в машину и похуярили к себе на Лесной.
Я сидел, тупо смотрел на дорогу, трезвел, меня начинало неприятно колотить, морозить, я приобрел понимание.
Старость, ебаная старость накатила на меня своей помойной волной, и ничем уже ее не вылечить.
Хуй бы я упустил в прошлом году такой случай.
А теперь пиздец – драп, книжечки, водка, воспоминания и тоска.
Пора было начинать паковаться, делать сбережения.

 

[Paladin]

Фраерюга
Чем опасна лоховская жизнь – тупеешь. Это к ее прочим недостаткам – пьянству, нужде, ожирению, скуке и быстрому старению.
Вот на выходные окунулся в живую жизнь.
Витя Крот забрал меня утром, мы с ним собирались съездить на зону – завести кенту грев. Этот самый кент, Кривой, в середине девяностых на разбое завалил налогового полицая. Дали пятнадцать, из них пять крытой – короче, максимум. На крытой тюрьме доходил, в лагере послал на хуй хозяина, опять поехал на крытую, там стал слегка подгонять – крыша потекла от сидячей жизни.
Сам Кривой еврей – тот самый «тысячник», «разброс гауссианы», как мне объяснил другой еврей, умный.
И вот этот Кривой, рыжий, еврей, наркоман, убийца – пламенный революционер, короче, – молчать не любит. В прошлую отсидку, когда дал фраеру по лбу волыной и выкинул из «Ягуара» (а потом еще катался по городу, снимал телок на этом «Ягуаре»), – так вот, еще в ту отсидку при первом удобном случае хуесосил начальство. За это отсидел шестнадцать изоляторов – за три года восемь месяцев ямы. В этот раз сказал хозяину: «Старшенький, где это ты видел еврея с лопатой? Иди ты на хуй со своим карьером». Перевели сюда, на новую зону.
Пока допхнули на убитой фиолетовой «копейке» Крота до лагеря – переслушали все новинки шансона. Крот на этом немного гонит, покупает кассеты, много знает про Катю Огонек, биографию, блядь, дискографию. Обсудили покойного Михаила Круга. Тут мнения совпали – голимый таксист, и заточка таксистская, в объектив не влазит.
Долго тусовались с Кротом под зоной, ожидали свиданку, рассматривали плакаты и вывески, радовались, как тот доктор: «Очень хорошо, что у меня такого нет».
У ворот вывеска:
УЧРЕЖДЕНИЕ ЮЯ-98/77 РЕАЛИЗУЕТ ТОВАРЫ ШИРОКОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ:
– СЕТКУ «РАБИЦА»
– КОЛЮЧУЮ ПРОВОЛОКУ
– НАДГРОБИЯ И МОГИЛЬНЫЕ ОГРАДЫ…
Магазин при зоне называется «Лаванда». И к гадал ке не ходи, что хозяин в доле, а название хорошее, с юмором у мусоров все в порядке.
Зона показательная, все покрашено, побелено – в таких вот покрашенных, как правило, и жизни нет.
Мусорша разорвала нам пакеты с чаем, вермишелью и прочей бакалеей – наркозона, госмонополия на внутреннюю эмиграцию, у мусоров надо мак покупать.
Сигареты тоже пришлось из пачек вынимать, пока ебали муму с сигаретами – ефрейтор Галя закрыла свою будку и куда-то свалила. Рассматривали наглядную агитацию, чтобы убить время.
Никогда не перестану удивляться – как все же цыганские мотивы нет-нет, а вылезут, везде, где художник из народа, или из зоны. Желтая калина, синие листья, оранжевые надписи.
Везде листовки про мусоров, предавших интересы службы.
«Прапорщик внутренней службы И. С. Мертвый, вступив в преступный сговор с заключенными, пронес в нижнем белье 56 грамм раствора ацетилированного опия…
…старший сержант внутренней службы П. Р. Заверни волк пронес на территорию учреждения для передачи заключенным 50 грамм наркотического вещества марихуаны…»
На листовках наркобароны без глаз. Такие же не пойманные мусора и выковыряли гвоздем – зэки здесь не ходят.
Интересно, а они понимают, что «сегодня ты, а завтра я»? Носят-то все.
Запустили в шлюз, на свиданку. Паспорта взяли, стоим перед окошечком – Клава в пятнистом бушлате смотрит паспорта.
Я Кроту сказал: «Сейчас в СБУ позвонит. К Борису Соломоновичу приехали Владимир Ильич и Виктор Феликсович. Наберет номер: „Партячейка в сборе, можно брать“«. Поржали, а хули делать – плакать пока рано.
Выводят арестантов, ну и Кривой идет, улыбнулся – в комнате посветлело, фиксы. Сели, пиздим по телефону, через стекло. Говорить особо нехуй – у Кривого все нормально, поседел,
отъелся. У нас – тем более заебись. Общие знакомые – почти все рядом, Кривой так и сказал: «Тут наших много».
Борис Соломонович на еврея не похож. Такая себе наглая круглая рыжая морда. Только когда его приморили на крытой – стал похож. Без зубов, ангидрид зубы сожрал, худой, как велосипед, в робе – точно как в хронике из Бухенвальда. Я у него тогда спросил: «Кривой, вас тут пиздят?» – он мне закивал, а в трубку: «Да перестань, такой хуйни давно нет, все по закону». Сам кивает и лыбится в три зуба.
Сейчас опять отожрался, зубы вставил из нержавейки. Точно как из фильма про Джеймса Бонда, только ростом меньше. Был там такой, Челюсти погоняло, по ходу акулу в бассейне загрыз.
Поржали мы вдвоем с Кротом, Кривой это кино не видел.
Пиздел бессвязное, гнал на жену, что-то она там накосорезила. Развод – и пиздец, на хуй она нужна. Начали отговаривать: «Ну и где ты найдешь дуру, чтобы семь лет к тебе ездила?» Отговорили, «но до первой бочины» с ее стороны. Вынесли жене заочный приговор, с отсрочкой. Поговорили про амнистию. Не подходит статья. Про грев попиздели. В меру возможности возим, курить и чай без вопросов. Про порядки на зоне. Жить можно. Особенно после крытой и того лагеря, где он раньше сидел.
Кривой передал с нами пару угроз жене, попросил насчет мака пробить, мусор нас вывел со свиданки, поехали потихоньку домой.
На трассе продают раков – стоят селяне группами: сахар в мешках, яблоки и раки. Крот тормозить отказался – его тут знают. Он тут фуфловые баксы втюхивал, на сотку четыре мешка сахара – и до свидания. Так что с раками не получилось, жизнь дороже.
Я вспомнил историю про куртки. Мы тогда, в девяностом, ехали со стрелки, и Крот в машину попросился. В центре говорит: «Остановись у магазина, я куртку заберу». Стали, ждем. Хуярит Крот, в руках – ворох кожаных курток, все с плечиками. За ним вываливает народ из магазина, продавцы, покупатели, кипешуют. Красиво нас тогда Крот взял по делу, если сейчас мусора – всем пиздец, хуй докажешь, что мы его только подвезли.
Хозяин лавки, какой-то зверек, прыгает в свою «девятку» – и за нами.
Догнал, хули, мы вообще на «Волге» были, она тихоходная, прижал к бровке, выскакивает, бодрый такой, видно, не битый.
Дверь пассажирскую распахнул, – а Кривой ему ТТ в глаз. Тот от неожиданности садится на бровку, побледнел – стал желтый. Звери в желтизну бледнеют, русские – в синеву. Смешная история, только я с тех пор старался Крота в машину не брать.
Заехали к Кроту, ему надо было какую-то хуйню взять, тоже работает, начальник охраны на фирме, собирался охрану проверить. Поднялись, дома мать Крота, совсем старая, на костылях. Я зашел на кухню воды выпить, сушит по обкурке, она мне шепотом: «Володя, помогите моему сыну, совсем плохо дело, они пьют каждый день». Мать хорошая у Крота. Я ее помню, десять лет назад виделся – с адвокатом знакомил, интеллигентная женщина, муж умер, тут еще Крот добавил счастья.
Отсидел Крот десятку, разбой: сейф вынесли с фирмы. Охранник до первой осечки пытался сражаться. Когда у Крота «Наган» осекся – сторож понял, что надо руки вверх.
Сдала телка, Крот по пьяни ее отпиздил, а она с каким-то мусоренком, обсосом, встречалась втихаря – вот и стукнула. Приняли утром, и «Наган», и даже патрон осекшийся, сука, мусорам выдала.
Пошел Крот по делу, и с ним «четверо неустановленных следствием лиц» – за всех один отсидел. Вышел – а неустановленных лиц и нет, не у кого спросить, где доля из сейфа, да где грев, что должны были возить. Троих насовсем жизнь установила, а один сидит пожизненное, до окончательного установления.
В хате – голяк, совиная мебель, ящик тоже совиный, «Рубин» или «Славутич», на кровати жена Крота, спит одетая. Она приезжая, стриптизеркой была, пьет.
Умудрилась заболеть туберкулезом, открытая форма. Хуй его знает, как можно на воле поймать палочку. Так что теперь Крот ее прописывает, чтобы хату у государства получить, тубикам положено. Врачи прописали тубазин или тубазид. От этого тубазина целый день как в тумане ходишь, мусора им котов в лагерях травят. Она еще и бухает при этом.
Смотрел фотографии Крота, с зоны. Ну, все как обычно – угловатые лица, недобрые взгляды, агрессивные позы.
Охуел я от одной фотки, постановочной – сидит Крот с кентами на фоне зеленой занавески с красной бахромой. У каждого в одной руке четвертушка водки, в другой – куриная нога.
Жизнь удалась.
Пока я на фотографии смотрел – Крот прошмонал у жены карманы. Нашел лавандос, не до хуя, за брал себе. Паспорт тоже забрал. Мать сказала, что Катя нашла свою золотую цепочку и сдала в ломбард, пришла уже невменяемая.
Ехали ко мне, меня прибило и пробило, я стал агитировать Крота бросить пить.
– Витя, посмотри на меня. Я не бухаю почти год. Не тянет вообще – а синьку хуярил как ты, каждый вечер – бутылку-две в одну харю уговаривал. И твоя бухает. Вам надо вдвоем прыгать с этого дела. Будет вам от водки пиздец – опять закроют, и хули тогда делать будешь? А так перестанешь пить – через месяц мозги начнут нормально работать, может, найдешь какую-то тему. Если будете бухать – хуй ты ее пропишешь, хату не дадут – нехуй делать государству, как вас жильем обеспечивать. Это ж все требует усилий – найти, добазарится… Блядь, мать пожалей, она ж убивается, мало того что десять лет тебя ждала, как ей смотреть на этот пиздорез, что вы с Катькой устраиваете. И Катька – ты ж с ней бухаешь, сказать ей ни хуя не можешь. Смотри, пропишешь ее – хуй выпишешь потом, а она будет бухать и обссыкаться. Бабы вообще хуево лечатся от водки, они ж животные, тормозов нет.
Крот замычал одобрительно, отреагировал на «бабы – животные», и из блатных песен ему «Мурка» нравится, ну и прочее, где хуну за предательство мочат. Выстраданная позиция.
Ободренный пониманием, я продолжил:
– Крот, ну в натуре, это ж ненормально, когда телка вещи из дому пропивает. Ладно, если б мужик, сам принес – сам вынес, а баба, наоборот, все в дом должна переть. Смотри, цепочку заложила, пробухала лавэ – и спит синяя. Не, вам лечиться надо, чем скорее – тем лучше.
Крот засмеялся и, забыв про дорогу, повернулся ко мне:
– Не, Вован, ты в тему не вьехал. Цепочка не Катькина. Я вчера с проститутки сорвал – нажралась в баре, запала на меня, пока суд да дело, в машине ебал, цепку отвернул. А Катьке дал продать – это она на обратном пути подруг встретила и с ними забухала.
Блядь, давно я не краснел. А тут пришлось.
Куда, блядь, к кому я лезу со своими советами, фраерюга…

 

[Paladin]

Святая Лена
Лена Петрова была проституткой и алкоголичкой в свои двадцать с хвостиком. С таким именем-фамилией в девяносто третьем году рассчитывать на большее было глупо. Жила Лена на Лесном, и дом был возле леса, в подъезде жили бомжи, в соседях – цыгане, тусовалась с одной девушкой, Таней, кажется, – та путалась в своих именах, мы познакомились в Чехии, в 91-м… Проститутки любят создавать группы, артели, знакомятся «на теме», потом поддерживают знакомство, а потом втягивают всех более или менее пригодных одноклассниц, соседок, родственниц.
Таня ходила по улицам в латексной мини-юбке, чулках с подвязками и на огромных красных платформах, которые называла «кандалы», а сверху парик.
Она была яркой личностью, даже умела играть на баяне.
Так вот, Таня и привела эту Лену, миловидную сероглазую девушку в платочке и с огромными синяками на лице, плохо закрашенными тональным кремом.
В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не привнесенному на штыках оккупантов. Редко у кого не было родственника в банде, или не родственника, а знакомого, или знакомого знакомых, короче, как с проститутками – на одного самого мелкого бандита приходилось человек триста сочувствующих, которые могли к нему обратиться.
У Лены был какой-то сожитель, сейчас про таких говорят «прикольный штрих», но тогда, в грубое время, слов таких не знали, и для краткости я заочно окрестил его «ебуном». Так мы называли всех гражданских, с которых получить что-либо материальное было невозможно из-за отсутствия активов, но и вреда принести они тоже не могли. От обычного васи, лоха, ебун отличался тем, что портил жизнь окружающим – вот, например, как этой Лене.
Она содержала его и себя, правда, на минимальном уровне – работу свою она не любила и еблась только чтоб хватало на хлеб-воду, ну и, святое, на водочку. Может, ебун был максималистом, а может быть, Лена его утомила, не знаю, но повел он себя не конструктивно.
Ссора произошла из-за гречневой каши. Все свободное время Петрова была слегка под газом, перебирать гречневую крупу так же, как перебирали ее наши матери и бабки, – тщательно – она не могла. Может, для кого-то пара черных зерен в тарелке – хуйня, не стоящая внимания, но максималист был непрост.
Ударив Лену по голове и по лицу утюгом, два раза, он постриг ее, точнее – выстриг ножницами проплешину, с ладонь.
Налысо обрили ее уже в больнице, когда зашивали.
Заявления Лена не написала, да и мне не жаловалась, сидела себе в платочке, как попавшая под бомбежку сестра милосердия.
Жаловалась Таня, артистичная натура, она рассказала все в лицах, даже пару раз махнула сумочкой, как утюгом, впрочем, рассказ меня особо не впечатлил, все были живы-здоровы, так, обычная бытовая ссора.
Тем более, тянуть мазу за хуну запрещали понятия.
Вот здесь как раз и вмешалось бабло, девушки собрали, и хуна превратилась из презренной проститутки в невинно пострадавшую женщину с Лесного массива.
Дальше неинтересно и слегка криминально, и не ради этого написано.
Лысая зеленая девушка, Лена Петрова, она не просила выбить ебуну глаз, отрезать ухо или поломать ногу.
– Нельзя ли с ним поговорить, чтобы он больше так не делал?
Святая душа, живи сто лет.

 

[Paladin]

Жизненная история
В то время, когда я еще находил развлечение и радость в подшучивании над незнакомыми людьми, в том, что прописано в Кодексе отдельной статьей «хулиганство», и выпивал, кстати говоря, произошла эта комическая история.
Мы сидели небольшой компанией за столом в ресторане.
Ресторан был в некотором роде «наш», так что нажираться мы предпочитали там – из-за скидок и из-за того, что бармен и прочая халдейская сволочная сволочь не вызывала мусоров, когда мы нажирались и подшучивали. Другой, менее обкуренный штрих написал бы, что это «замкнутый круг», но мне даже думать на эту тему похуй, как никогда.
Может быть, и «замкнутый круг», хуй его знает.
Но не важно. Компания была маленькая, буквально четыре человека. К знакомому особисту, не особисту из особого отдела, контрразведчику, ебать бы его в рот по нотам, а к особисту с особого режима, бывшему полосатику, отсидевшему за проволокой двадцать пять из сорока двух, кажется, лет, многовато цифр, ну их на хуй, так вот, к этому особисту, допустим, Васе, Васе Тощему, например, или наоборот, Круглому, не важно, приехали друзья.
Тоже особисты, хотя нет, один был еще молодой, только-только освободившийся со строгого и приехавший повидаться с Васей, где-то они там пересекались, может, на больничке областной, а может, еще где. Впрочем, нет, он просто приехал со вторым особистом, а пересекались или нет, я не знаю, на хуй бы оно мне нужно было сейчас помнить всю их биографию и географию, кто где сидел да как умер.
Все умрем.
Сидели, пили водочку, ждали горячее, закусывали каким-то говном, маслинами, что ли. Так вот, пока дура на кухне жарила и парила, мы выпили две литровых «Абсолюта» под маслины и прочую хуйню и вели разговоры за жизнь, в смысле – где можно жить, а где жить тоже можно, но хуже. Про всякие казусы разговаривали, кого как током переебало, например. Наш особист, Вася, рассказал, как у них на зоне электрика из зэков въебало током так, что у него волосы встали дыбом. Другой особист, Толик, допустим, рассказал, как мусора одного зэка по заказу с воли замочили – в душевую провод под током закинули, когда он мылся. Инфаркт, так и списали.
Ну, не важно, так можно писать до покойного проеба, и все вокруг да около.
Так вот, мы, никого не трогая, сидели себе в уг лу этого сратого ресторана, пили водку и говорили о чем-то нейтральном. Смеялись даже, представляя в лицах истории, как волосы дыбом встали у дурака или как один лох так хотел на досрочное освобождение, что пахал как проклятый на шлифовке каких-то железных хуень для моторов, может, и блоков цилиндров, огромным пневматическим перфоратором сверлил, или как эта хуйня называется, чтоб шлифовать заусенцы. Так он надорвался, язва какая-то открылась, язва желудка, прободная, слово запомнил, так вот, его тащат в санчасть, а он все перфоратор этот ебаный не выпускает, план сделать, но не подох, зашили, а что там потом – хуй на нем.
А за соседним столиком сидели студенты, точнее, не столиком, а сдвинутым столом, столами, сдвинутыми столами, триста лет бы они в рот не съеблись, ни столы, ни студенты эти.
Так вот, там сидели какие-то студенты, целая группа, а может, половина группы, человек, наверно, десять-двенадцать, в основном телки, страшноватые. Такие себе малолетние тетки, через пару лет собирающиеся расплодиться и с коляской по массиву вышивать, не просто пизда дурная, а с ребенком. И пару обсосов, в галстуках, пиджаках, более колхозного вида, черти, может, трое, а может, четверо. Так они праздновали, экзамены сдали, наверное, шампанское, еще какая-то хуйня, пиво. Это скорее всего из техникума какие-то бляди были, из колледжа. Для института слишком ебальники простоватые, да и какого хуя попрется институтский
студент в наш ресторан в глухом спальном районе. Там рядом какой-то техникум из детского сада переделали, наверное, оттуда, юристы, ебать их в горло.
Вот они там веселятся, тосты какие-то, а я как-то внезапно предложил над ними пошутить, торкнуло прямо, в один момент.
Особисты без особого интереса отнеслись, хули, им разговоры уже заменяли жизнь, что в лагере делать, одни разговоры о том и сем, жевки, теркиперетерки, порожняки ту-ту на Воркуту.
А строгий, ну, допустим, Витя или Вова, пусть будет два Вовы, не один ли хуй, так вот, Вова тот повелся. Сначала мы решили просто поприкалываться, заказать бутылку шампанского и въебать в кого-нибудь из баб пробкой, чтоб завизжали, а фраерам, если ломанутся, настучать в бубен. Вася, особист, отговорил. Мусоров-то наши не вызывали, но в зале еще было пару человек, какая-то сволочь вроде налоговой, ну и мобилки, телки там друг перед другом хвастались. Правильно отговорил, это мы от водки затупили.
А уже жарко было, май месяц, когда там в этой сратой бурсе экзамены. Кондиционер еще не нужен, но уже душновато. Я в майке был, а пацаны в рубахах – солидно, и масти не видны, на кистях только, на пальцах всякие крести-вини в паутине.
Фраера празднуют, там скорее всего еще и день рождения праздновали, у телки какой-то, стоя пили пару раз, за родителей, наверное. За погибших родителей. Милые родители, хуя не хотите ли.
И тут пацаны расстегивают рубахи, а Толян и вовсе свою снял. Так вот, берем свои рюмки, налили и с рюмками подходим к их столу.
Те на нас посмотрели, притихли. Дуры, в основном, подпитые уже были, так что еще чирикали о какой-то хуйне, не полная тишина настала.
И Вася задвинул речь.
– Дорогие друзья! Вы, девчата, и вы, мужики! Я вижу, вы празднуете? Это хорошо. Мы присоединяемся к вам и хотим выпить с вами. Вы не против?
Те молчат, слушают, на хуя слушают и сами не знают, бухари какие-то подошли, нажрались и теперь ходят.
А Толян продолжил тост:
– Вот вы сейчас празднуете. Учитесь. Стараетесь, колотитесь. А вы думаете, с вас что-то будет? Ни хуя с вас не будет. Вот шо с вас будет! – и стал показывать пальцем на свои наколки, там у него, например, на руке была наколота телка в эсэсовской форме, с «шмайссером», в короткой юбке, чулках, сапогах на шпильках, стояла ногами в коньячной рюмке и в нее ссала. А у строгача, у Вовы, или у Вити, на хуй он мне нужен был бы, не видал его больше, так у него смерть с косой на все пузо, дурак в бубновой шапке с колокольчиками, с топором почему-то. Вова этот, Вова Жлоб, например, говорил что это палач, но похоже было больше на клоуна, так этот дурак с топором давал сосать отрубленной голове, голове телки, ногу в сапоге поставив на тело, тоже в чулках была телка, наверно, сестры.
– Вот шо с вас будет! То шо со всеми с вами будет! – Толян уже стал показывать не только свои, но и чужие масти, выпил рюмку, походу разбил об пол, на счастье.
В наступившей тишине мы отошли к своему столу, сели, и буквально через минуту-две официантка вынесла котлеты по-киевски и другую жратву, а мы с пацанами продолжили выпивать и развлекаться, не обращая больше никакого внимания на фраеров, как и не было ничего, они и ушли скоро.
А у студентов память на всю жизнь осталась об этом, в принципе, не очень интересном и не очень смешном казусе, произошедшем на дне рождения какой-то дуры из фотоальбома про техникум.

 

[Paladin]

Лица соседей
Хата была средняя – двухкомнатная, на шестнадцатом этаже, жлобская до делов. Хозяева мне не понравились сразу же, с первого взгляда – акцент, огромная нутриевая шапка хозяина, жена его жирная. Им за каким-то хуем понадобились деньги, и срочно – съезжали в спешке, оставили весь свой быт, фотографии, десяток макулатурных книг, инструменты, детские вещи – профи так не делают.
Предыдущие мои хозяйки, вот те сдавали квалифицированно – нечего было взять на память, ни тарелок, ни чайника, ни утюга, даже ножа не было. Они вообще были смешные, две дылды, мама с дочкой, матрешки с нарушенной субординацией, маму можно было вставить в дочку. Даже макияж у них был одинаковый, вульгарный, почти клоунский – таких женщин я встречал в дурдоме, маялись манией. А в ванной у них на серой стене было нарисовано темно-серое восходящее солнце, как на популярной когда-то наколке «УТРО».
К тому времени я больше года скитался по всяким таким хатам и научился чувствовать враждебность чужого жилья всей поверхностью, кожей. Новое убежище мне не понравилась, встречались квартиры и пожестче, после убийств, но это было какое-то безысходное: перекошенная, нависающая над головой темная полированная стенка, бордовый поломанный диван, грязно-желтые обои, красные атласные шторы, хрустальная люстра из пластмассы, самодельная вешалка с литыми алюминиевыми крючками, как в пионерских лагерях… Все имущество было не просто дешевым и поломанным, нет, оно изначально, еще с фабрик выходило хуевым, в городах только последние жлобы покупали такое говно.
Именно в таких квартирах КГБ устанавливал в стенах «генераторы мыслей» и облучал.
Мысль сразу же пришла правильная: «Неплохо бы под Новый год на этой люстре повеситься, сделать быкам подарок».
Серьезной работы в то время у меня уже не было – так, мелочь, делишки. Например, был смешной заказ: какие-то мелкие бизнесмены попросили выбить их партнеру, шустренькому старичку, зубы. Выяснилось, что он им задолжал, а на стоны ответил так: «Страна в кризисе, денег нет, и когда будут – не знаю. Да и вообще, у меня зубы болят, мне в первую очередь нужно заняться здоровьем».
Зубы выбили, но это не масштаб, так, типа развлечения…
Девяностые заканчивались, беспредел незаметно превратился в педерастию – все писали заявления, судились, страх теряли.
Тихо, как и положено нелегалу, я стал обживаться на этой хате и сразу столкнулся с тем, что хозяева
(после первой встречи я их окрестил «соседи») принимают слишком активное участие в моей жизни.
Соседи ломали рамки отношений, они приходили (всегда вдвоем!) по выходным, забирали свои вещи, приносили новые, задавали вопросы, время от времени интересовались паспортом, как-то поймал соседа – лез в холодильник, какого хуя, спрашивается…
Не нравилась мне и деревянная дверь – она легко выбивается кувалдой, и, лежа мордой в линолеум, в полшестого утра, в наручниках, остается только улыбаться голой жопой понятым. На все мои предложения поставить железную дверь: «Расходы пополам, в счет квартплаты, вам же останется, на всю жизнь, и детям вашим», – соседи отвечали одинаково: «Двери новые, замочек новый, италянський, хочешь ставить – ставь, а нам не трэба». Дней через десять замок заклинило, двери я выбил, уебал один раз, они и треснули по вертикали, почти посередине, картонные – привет из мирных времен застоя, когда воры не выбивали двери, а открывали их.
Соседи примчались через час – кто-то им стукнул, такие же ебучие соседи.
Долгие переговоры ничего не дали, они уперлись, я смирился с тем, что мне придется поставить новые двери за свой счет либо чинить их двери, с которыми они «еще жили б и жили».
Я выдворил соседей, вызвал мастера, сидел и ждал его и еще думал, не сходить ли за бутылкой.
В голове крепко засела мысль: «Во всех несчастьях моей жизни виноваты жлобы». Я вспоминал детство в гетто, школу, армию, тюрьму…
Так оно и есть – все из-за них, проклятых…
Когда пришел штрих с рулеткой, я уже знал, что делать, широко улыбался, чем его слегка озадачил.
– Глазок делай вот так. – сказал я и встал у косяка. – На высоту глаз!
Мастер, молодой жлобок, слегка охуел.
– А не высоко?
– Хуйня, у нас в семье все высокие!
Спорить он не стал, и к вечеру уже стояла железная дверь – краснокожая красавица, на века, и глазок (мастер назвал его «рыбий глаз») был на месте. Утром приперлись соседи – взглянуть на новые ворота, насладиться приращением в хозяйстве.
Сосед подошел к двери, нажал на золотую ручку, погладил красную дерматиновую обивку (я выбрал самую красную, чтобы не нарушать стиль), привстал на цыпочки, вытянул шею так, что одно ухо прижалось к плечу, до глазка чуть-чуть не достал…
– Шо-то, вроде, глазок высокувато?
– Мастер, баран, размеры перепутал, – улыбнулся я, представив, что сосед будет вспоминать меня каждый раз, когда ему позвонят в дверь. Всю жизнь.
Ключей я им не дал.
Потом было всякое на этой хате – неизвестно откуда прибилась херсонская девушка, молодая и симпатичная, хоть и слегка шершавая на ощупь. Она убирала в хате и стирала, я ее кормил и ебал. Чем не семья, только детей не было.
Ебал я ее исключительно в жопу, сама попросила. Там же мы начали пороть Запакованного, но это уже другая история.
Съезжал я оттуда в марте, в последний раз убирала там херсонская, которая сразу после Нового года подалась в Москву, поискать себе легкого хлеба. Холодильник поломался, лучше было бы его вообще не открывать – пахло смертью.
Стояла осыпавшаяся елочка, люстру мы давно разбили, обломки валялись по всей хате.
Елочку я украсил портретами соседей – нашел пачку семейных фотографий, вырезал лица и нанизал на нитку, получилась гирлянда желтоватых лиц.
Надеюсь, что им по хую и они меня уже не проклинают.

 

[Paladin]

Словарь слэнга
Автоматчик
. Пацан, служивший в армии до того как заняться преступной деятельностью. Пораженец в правах – не сможет стать вором. Определение является оскорбительным, Автоматчик имеет право защищать свою честь.
«Знаю я их бригаду – голимые автоматчики, один только Душман нормальный, да и тот после Афгана немного беса гонит, видно, контуженый. Я ему сказал про автоматчика, он без базара достал наган, один патрон оставил, крутанул барабан и себе в башню. Потом мне волыну дает – „Можешь так?“ – спрашивает. Я крутанул, нажал, но, конечно, очко как мышиный глаз было».
Арбуз
. Миллиард, по аналогии с «лимон» – миллион. Словом оперировали рыцари обналички и люди, от них кормившиеся.
«Питерские прислали два арбуза на помойку, мусора лупанули фирму, теперь на наших барыг наезжают за возврат».
Базар (базарить)
. Разговор, разговаривать, часто с неприятными последствиями.
«Тут я его выхватил, подтянул на базарок, он сразу ляжки обосрал, начал на пизде ездить».
Барбос
. Человек, не разборчивый в связях, тот, кто ел из одной миски с козлом. Более широко – человек неуважаемый и ненадежный.
«Знаю я этого барбоса, он подмуркивает, но если что серьезное – кладку даст не задумываясь».
Барыга
. Бизнесмен, предприниматель, спекулянт. Человек, поддерживающий материально пацанов и пользующийся их покровительством. Слово имеет давнюю историю и существует чуть ли не с дореволюционных времен. В настоящее время к слову вернулось его первоначальное значение – «скупщик краденого» или «торговец наркотиками». «Ваш барыга у нашего барыги предоплату получил, а втусовал фуфло, пусть дает возврат с процентами».
Брат (братуха, браток, братыло, брателло).
Уважительное обращение, человек, отвечающий за свои слова и действия, в отличии от фраера, лоха.
«Братыло, не наезжай, я ведь тоже не лох».
Буттер.
Нестоящее дело, вещи, не имеющие ценности. Скорее всего, произошло не от немецкого «мас ло», а от «бутафории».
Вася.
Некто, гражданин, Джон Доу, фраер, лох, человек посторонний. В то же время – дружеское обращение хорошо знакомых людей.
«Васенька, я же тебе говорил, что эта делюга – голимый буттер, только время зря убили».
«Слышь, ты, Вася, не суй свое жало, когда люди разговаривают».
Волоеб
. Крепкий мужчина без головного мозга, типаж охранника.
«Слышь, волоеб, я тебе сейчас ласты попростреливаю, будешь на карачках ползать».
Волына
. Оружие, пистолет.
«Видел я эту волыну, из нее еще батько Махно лохов попугивал, гильзу не выбрасывает, после третьего выстрела клинит намертво».
Гн ат ь.
Говорить нечто, не соответствующее дейст ви тельности, или делать нечто нелогичное.
«Я им нагнал такого, что они неделю не раздуплятся».
Гнать беса.
Делать что-либо не соответствующее обстановке и принятым правилам.
«Вася, ты не гони беса, тебя спрашивают вполне серьезно».
Грузить.
Внушать, уговаривать, налагать обязательства. «Тут я его и грузанул по полной – за машину, за хату, еще б немного, он бы и жену свою на меня переписал».
Дракон.
Малоуважаемый персонаж, как правило – понтовщик, понтыла, выдающий себя не за того, кем является. «Идет мусор по продолу, заглядывает в сечки, смотрит – в хате все арестанты тусуют вместе, чиф подваривают, а один от всех отдельно.
Доложил куму. Кум дергает из хаты курку. – А скажи, вот этот, новенький, он по масти – кто? – А-а, этот. Дракон! – Что, такой страшный? – Да нет, сильно дрочит».
Дела.
Предметы, владение которыми влечет за собой уголовную ответственность.
«Приняли Туркмена, а у него дела: рыжуха с делюги, два чека хмурого и волына в бардачке». «Мы без делов были, перебили стрелку на вечер и сразу сюда».
Делюга.
Предприятие, преступление, уголовное дело. «Стали пробивать, и тут выясняется, что у мусоров на этого полупокера уже две делюги за аферизм, развел братву как лохов».
Ебун.
Малоуважаемый персонаж. Несмотря на сходство с ебарем, как правило – не субъект, а объект действия. «Ну че, ебун, протрезвел? Помнишь, что ты вчера по синьке гнал на братву?!»
Жало.
Лицо, как правило – неприятное.
«Ты б видел того судью – такое жало, как будто он обосрался». «С таким жалом туда не пускают, там волоебы на входе, фейс-контроль».
Заточка.
То же, что и жало, лицо.
«Иду по кладбищу, маму навестить, смотрю – знакомая заточка с камня отсвечивает – оказывается, этот барыга так в Америку и не свалил, здесь тормознулся».
Звери.
Лица кавказских национальностей.
Кикоз (кикос).
Безвыходное положение, нужда в чем-либо. «Братва, помогите, звери на базар наехали, перебивают барыг под себя, их там целый кишлак, полный кикоз нам будет, если не поддер жите, мы в долгу не останемся».
Лавэ (лавье, лаванда, лавандос)
. Деньги.
«Офис в хате был, заходим – а они как раз лавэ в ящик от телевизора пакуют».
Ландонуть.
Скрыться, сбежать.
«Барыга тот от нас ландонул, семью, детей бросил, звонил своему бухгалтеру, говорит, в Германии сейчас».
Лох.
Обычный гражданин, жертва преступления, человек недалекий, не понимающий, как правило – с амбициями в отличие от фраера, последний – без амбиций.
«Лох сначала нырнул в постанову, а потом начал заднюю включать, да поздно, уже грузанулся. Мы предъявили, чтобы ответил за базар, он в рукопашную пошел, ну пришлось ему по пасти прорезать».
Мусор (мусорыло, мусорской).
Сотрудник милиции, любой другой силовой или контролирующей структуры, кроме армии. Сотудник налоговой полиции или администрации, таможни и т. д. Лицо, сотрудничающее с милицией, либо признающее государственную власть.
«Барыга этот насквозь мусорской, чуть что – сразу „02“ наберет». «Сидит мусорыло, кожаная куртка, цепи, гайки, а от пояса в карман цепочка тянется – ксиву потерять боится».
Наезд.
Принуждение к совершению или не совершению каких-либо действий, вербальное или физическое.
«Звери наехали на барыгу, выхватили, завезли в сауну, стали в бассейне топить, он к утру платежки подписал». «А на них уже три наезда было, сначала братва пошумела, потом мусора, а сейчас непонятно кто – все в черном, с автоматами, на голове шлемы от скафандров, волоебу на входе с проходняка прикладом челюсть сломали».
Овца
. Мирный гражданин, обыватель, часто занятый не своим делом.
«Тут вылазят из его машины трое, вижу, что голимые овцы, идут к нам, а сами бледные – видно, соседей подписал по пьяни на стрелку съездить».
Откат
. Комиссионные, взятка должностному лицу, как правило, за размещение государственного заказа на частном предприятии.
«Лавэ капнуло, мы по-быстрому обналичили, откаты занесли, вдруг у нас счет арестовывают – на заводе проверка из Москвы, сделку аннулировали, требуют возврата».
Полупокер.
То же, что и пидор – неуважаемый персонаж, женоподобный мужчина, несерьезный, смешной. Если покер (джокер) – клоун, то полупокер – половина клоуна, еще менее значимая величина.
«И вот такой полупокер выиграл выборы, теперь в Госдуме заседает, решает вопросы».
Разборка (терка, стрелка).
Встреча для выяснения отношений.
«Палатка та давно сгорела, после первой стрелки, а разборняки идут уже третий год, братва друг друга ловит по всему поселку, вчера из гранатомета стреляли, два жмура».
Развод (разводилово).
Афера, обман, мошенничество.
«Думал его развести на документах, он на вид голимый лох, по итогу – он на палец плюнул, чикуху потер, она и поползла, на цветном принтере сделана, не успел я слово сказать – меня охранники его электрошоком в шею».
Рычать.
Грубить, ругаться, оказывать психологическое воздействие.
«Я на него рыкнул – он за ксерокс забрался и голову в ящик спрятал».
Сабля.
Нож.
«Заходит абрек, в галстуке, с портфелем, полез в портфель, достает саблю, охраннику в бочину засадил, кассу выгреб и отвалил».
Тихарь.
Сотрудник милиции в штатском.
«Приехали мы на рынок, семь машин. Послали пацана посмотреть, тот возвращается и говорит: – Такого еще не видел, тихари торгуют, тихари покупают, а в будке с цветами ОМОН засел, у продавца рожа в окошко не помещается».
Убрать на базаре.
Оказать вербальное воздействие, подавить волю.
«Тут еще какая-то мышь из кабинета выходит, уже трое их, не считая барыги. Убрал я их на базаре, рассчитались без скандала».
Фраер.
Гражданин, не понимающий что к чему, наемный работник и т. п.
«Батя у нее голимый фраер, физик, доктор наук, хорошо я его на базар пристроил, запчасти продавать, а то б с голоду подох».
Фуфло.
Фальсифицированные документы, товар. Неисполнение обязательств. Задница.
«Фуфло свое затусуй себе куда хочешь. Чтоб завтра был нормальный товар или я тебе сам затусую».
Фуфлыжник (фуфломет).
Человек, не исполняющий обязательства.
Фуцан.
Трус.
«Тут этот фуцан выхватил гранату, стоит, трясется, мы на него смотрим, Вася Мурманский ему и говорит: – Ты, Петя, поаккуратней, там проволка острая, смотри палец не проткни».
Чепушило.
Неуважаемый человек, то же, что и полупокер.